Петр Боборыкин - Китай-город
— Я бы пошла, — хитрила Анна Серафимовна, — Да я боюсь сквозного ветра.
— А я не боюсь… Сеня! айда!
Анна Серафимовна поглядела на Любашу и даже дернула ее легонько за рукав.
— А мне наплевать! — шепнула Любаша своей кузине, махнула рукой Рубцову и стала проталкиваться, задевая сидевших за колена.
Не очень ловко было за нее Анне Серафимовне. Но ездить одной ей было еще неприятнее. Надо непременно завести компаньонку, чтицу, да скоро ли найдешь хорошую, такую, чтобы не мешала.
Любаша и Рубцов ушли из кресел. Анна Серафимовна взглянула влево. Палтусов улыбнулся и улыбкой своей благодарил ее. Ее этот человек очень интересует. Только она-то для него, должно думать, не занимательна. Не бывает у ней по целым месяцам… Какое месяц?.. С самого Рождества не был!.. Ему не с такими женщинами, как она, весело… Видно, все мужчины на одну стать… Во всех хоть чуточку да сидит ее Виктор Мироныч, который на днях угостил-таки ее вексельком из Парижа. Нашлись добрые люди, дали ему тридцать тысяч франков, наверно по двойному документу. И там этим не хуже нашего занимаются. О муже она теперь думает только в виде векселей и долгов. Человек совсем не существует для нее. Свободно ей, никто не портит крови, не видит она, как бывало, его долговязой, жидкой фигуры, противной подкрашенной шеи, нахальных глаз, прически, не слышит его фистулы, насмешечек, словечек и французских непристойностей. Только днями засасывает ее одиночество. Если бы не дети — превратилась бы она в злобного конторщика, в хозяйку-колотовку. Утром — счеты, в полдень — амбар, вечером опять счетные книги, корреспонденция, хозяйственный разговор по торговле и производству, да на фабрику надо съездить хоть раза два в неделю. Да еще у ней все нелады с немцем-директором, а контракт ему не вышел, рабочие недовольны, были смуты, к весне, пожалуй, еще хуже будет. Деньжищ за Виктора Мироныча по старым долгам выплачено — шутка — четыреста тысяч! Даже ее банкир и приятель Безрукавкин кряхтеть начинает, и у него не золотые яйца наседка несет…
XIII
Надо было Палтусову пробраться до самой середины верхнего ряда. Это не так легко, когда сидят все барыни. Анна Серафимовна смотрела на него, и только одни глаза ее улыбались, когда какая-то претолстая дама прибирала, прибирала свои колени и все-таки не могла ухитриться пропустить его, а должна была подняться во весь рост…
— Чрез Фермопилы прошел! — сказал ей Палтусов и приятельски пожал руку.
Он сел на место Любаши. Станицыной сильно хотелось упрекнуть его за то, что он забыл ее.
— Вот и вас увидала, — выговорила она с улыбкой.
Это вышло гораздо задушевнее, чем, может быть, она сама желала.
— Виноват, виноват, — говорил Палтусов и не выпускал еще ее руки, — забыл вас. Нет, это я лгу, не забыл нисколько.
— А очень уж делами занялись?
— Да!
— Вы, я погляжу, Андрей Дмитрич, смотрите на нас, как бы это сказать… как на редких зверей…
— Ха, ха, ха, что вы! Господь с вами!
— Право, так. Мы — зверинец для вас… Или вы нас на какое дело употребляете… Я вообще говорю… про купцов.
В словах ее слышалась тонкая насмешка. Палтусова это задело за живое; но он не стал оправдываться… Ему в то же время и понравилась такая шпилька.
— Вы не в счет, — полушутливо вымолвил он в том же тоне.
Их разговор шел вполголоса. Анна Серафимовна прикрывалась большим черным веером, за который заходило немного лицо Палтусова.
— Полноте, — начал он искренней нотой, — вот это-то и доказательство, что я на вас совсем иначе смотрю.
— Что? Не понимаю!.. Ах да! Что вы два месяца глаз не кажете?
Анне Серафимовне сделалось вдруг весело. Столько времени она одна с приказчиками и кой-какими родственниками… Вот только Сеня Рубцов — подходящий для нее человек; но и его она мало видит, он по ее же делам ездит: то на одной фабрике побывает, то на другой… Неужели, в самом деле, ей в «черничку» обратиться?
Она повторила свой вопрос.
— Именно это, — подтвердил Палтусов и слегка наклонил к ней голову.
— Мудрено что-то…
Длинные свои ресницы Анна Серафимовна опустила в эту минуту. Лицо ее вполоборота приняло выражение тихой усмешки и грации, которых Палтусову еще не приходилось подмечать.
И ему стало особенно жаль эту самобытную, красивую и умную женщину, связанную с таким мужем, как Виктор Мироныч… Надо хоть что-нибудь рассказать ей про его похождения. Теперь можно.
— Знаете, — шепотом спросил он, — с кем я кутил две недели назад?
— С кем?
— С вашим мужем.
Она немного затуманилась, но тотчас же весело спросила:
— Нешто он здесь был?
— А вы не знали?
— Говорили мне что-то… будто он в "Славянском базаре" проживал. Я ведь мимо ушей пропустила.
Эти слова отзывались уже другим чувством. Прежде, полгода тому назад, она не стала бы так говорить с ним о муже. Презрение ее растет, да и тон у них другой… Внутри что-то приятно пощекотало Палтусова.
— Анна Серафимовна, — заговорил он еще искреннее, — вам бы надо иметь сведения повернее.
Она сидела с опущенной головой.
— Что об этом! — вырвалось у нее. — Нового ничего нет, все то же.
— Здесь не место, — начал было Палтусов и остановился.
Глаза их встретились.
— Вы все одни? — спросил он.
— Да, и дома одна… Вот родственник мой наезжает.
— Какой это?
— А что сидит рядом… Рубцов… его фамилия.
— Из каких?
— Вы хотите сказать: из русских или из воспитанных на иностранный лад?
— Ну да!
— Он из умных, — оттянула она. — Только, верно, с виду вам показался таким… Он в Англии долго жил.
— В Англии? — переспросил Палтусов.
— И в Америке. Всякую работу работал. По восемнадцатому году уехал. Сам себя образовал.
— Вот как! Анна Серафимовна, это отзывает романом: русский американец, или из одной комедии Сарду… вы знаете, вероятно?
— Он совсем не американец — русаком остался… Вот это я в нем и люблю. Другие сейчас же обезьянить начнут — и шепелявость на себя напустят, и воротничок такой, и пробор… а он все тот же.
— Вот что! — сказал с ударением Палтусов и боком поглядел на нее.
XIV
— Что это вы так на меня посмотрели? — спросила Анна Серафимовна.
— Ничего! Так!..
— Ах, Андрей Дмитрич, вам-то не пристало.
Но она сказала это опять-таки легче, чем бы полгода назад.
— Что же такое? — стал с живостью оправдываться Палтусов. — Не придирайтесь ко мне… Хороший человек, молодой, понимающий, да если б вы к нему и страстно привязались, как же иначе?.. В ваших-то обстоятельствах?!
Все это он выговорил тихо, только она могла его слышать в общем гуле антракта. И ей пришелся очень по душе тон Палтусова, простота, приятельское, искреннее отношение к ней.
В ответ она подняла на него глаза и ласково остановила их на нем.
— Полноте, — выговорила она и прикрыла опять лицо веером.
— Об этом в другой раз, — уже совсем шутливо сказал Палтусов. — Так вы все одна. А кто же эта девица с длинными косами?
— Двоюродная сестра.
— Нигилистка из Татарской?
— Ха, ха! Как вы узнали?
— А в самом деле, разве нигилистка?
— Нет, какая нигилистка!.. А так — нраву моему не препятствуй, нынешняя… Они с Рубцовым препотешно воюют. Только он ее побивает… И тут вот, кажется, есть влечение.
— С ее стороны?
— Знаете, как прежде наши маменьки говорили: одно сердце страдает, другое не знает.
— Только вам с ней… тяжело?
— Да-а.
— Вам бы взять чтицу.
— Я сама об этом думаю… Да где?
— Поручите мне.
Палтусов начал говорить ей о Тасе Долгушиной. Мать ее умерла от нервного удара, разбившего ее в несколько секунд. Сиделка подавала ей ложку лекарства; она хотела проглотить и свалилась, как сноп, с своих кресел… Генерала, среди его рысканий по городу, захватила продажа с молотка домика на Спиридоновке. Палтусов умолчал о том, что он дал им поддержку, назначил род пенсиона старухам, отыскал генералу место акцизного надзирателя на табачной фабрике и уже позаботился приискать Тасе дешевую квартиру в одном немецком семействе. Но он знал ее гордость… Надо было найти ей заработок, который бы не отнимал у ней целого дня. От Грушевой он вместе с Пирожковым отвлекли ее не без труда… Они убедили ее дождаться осени для поступления в консерваторию, а пока подыскали ей руководителя из знакомых учителей словесности, хорошего чтеца… Все это сделалось в несколько дней. Палтусов действовал с такой задушевностью, что Пирожков сказал ему даже:
— Я думал, из вас Чичиков выйдет, а вы — человек-рубашка.
— Это вздор! — ответил Палтусов без всякой рисовки.
Делать толковое добро доставляло ему положительное удовольствие.
