Александр Герцен - Былое и думы
Он позвал секретаря и дал ему прочесть. Секретарь тоже не мог ясно изложить дела.
– Что же вы сделаете с этой бумагой, – спросил его Корнилов, – если я ее передам в канцелярию?
– Отправлю в третий стол, это по третьему столу.
– Стало быть, столоначальник третьего стола знает, что делать?
– Как же, ваше превосходительство, ему не знать? Он седьмой год правит столом.
– Позовите его ко мне.
Пришел столоначальник. Корнилов, отдавая ему бумагу, спросил, что надобно сделать. Столоначальник пробежал наскоро дело и доложил, что-де в казенную палату следует сделать запрос и исправнику предписать.
– Да что предписать?
Столоначальник затруднился и наконец признался, что это трудно так рассказать, а что написать легко.
– Вот стул, прошу вас написать ответ. Столоначальник принялся за перо и, не останавливаясь, бойко настрочил две бумаги.
Губернатор взял их, прочел, прочел раз и два, – ничего понять нельзя.
– Я увидел, – рассказывал он, улыбаясь, – что это действительно был ответ на ту бумагу, – и, благословясь, подписал. Никогда более не было помину об этом деле – бумага была вполне удовлетворительна.
Весть о моем переводе во Владимир пришла перед Рождеством – я скоро собрался и пустился в путь.
С вятским обществом я расстался тепло. В этом дальнем городе я нашел двух-трех искренних приятелей между молодыми купцами.
Все хотели наперерыв показать изгнаннику участие и дружбу. Несколько саней провожали меня до первой станции, и, сколько я ни защищался, в мою повозку наставили целый груз всяких припасов и вин. На другой день я приехал в Яранск.
От Яранска дорога идет бесконечными сосновыми лесами. Ночи были лунные и очень морозные, небольшие пошевни неслись по узенькой дороге. Таких лесов я после никогда не видал, они идут таким образом, не прерываясь, до Архангельска, изредка по ним забегают олени в Вятскую губернию. Лес большей частию строевой. Сосны чрезвычайной прямизны шли мимо саней, как солдаты, высокие и покрытые снегом, из-под которого торчали их черные хвои, как щетина, – и заснешь, и опять проснешься, а полки сосен все идут быстрыми шагами, стряхивая иной раз снег. Лошадей меняют в маленьких расчищенных местах, домишко, потерянный за деревьями, лошади привязаны к столбу, бубенчики позванивают, два-три черемисских мальчика в шитых рубашках выбегут, заспанные, ямщик-вотяк каким-то сиплым альтом поругается с товарищем, покричит «айда», запоет песню в две ноты… и опять сосны, снег – снег, сосны…
При самом выезде из Вятской губернии мне еще пришлось проститься с чиновническим миром, и он pour la clôture[172] явился во всем блеске.
Мы остановились у станции, ямщик стал откладывать, высокий мужик показался в сенях и спросил:
– Кто проезжает?
– А тебе что за дело?
– А то дело, что исправник велел узнать, а я рассыльный при земском суде.
– Ну, так ступай же в станционную избу, там моя подорожная.
Мужик ушел и через минуту воротился, говоря ямщику:
– Не давать ему лошадей.
Это было через край. Я соскочил с саней и пошел в избу. Полупьяный исправник сидел на лавке и диктовал полупьяному писарю. На другой лавке в углу сидел или, лучше, лежал человек с скованными ногами и руками. Несколько бутылок, стаканы, табачная зола и кипы бумаг были разбросаны.
– Где исправник? – сказал я громко, входя.
– Исправник здесь, – отвечал мне полупьяный Лазарев, которого я видел в Вятке. При этом он дерзко и грубо уставил на меня глаза – и вдруг бросился ко мне с распростертыми объятиями.
Надобно при этом вспомнить, что после смены Тюфяева чиновники, видя мои довольно хорошие отношения с новым губернатором, начинали меня побаиваться.
Я остановил его рукою и спросил очень серьезно:
– Как вы могли велеть, чтоб мне не давали лошадей? Что это за вздор, на большой дороге останавливать проезжих?
– Да я пошутил, помилуйте – как вам не стыдно сердиться! Лошадей, вели лошадей, что ты тут стоишь, разбойник! – закричал он рассыльному. – Сделайте одолжение, выкушайте чашку чаю с ромом.
– Покорно благодарю.
– Да нет ли у нас шампанского?.. – Он бросился к бутылкам – все были пусты.
– Что вы тут делаете?
– Следствие-с – вот молодчик-то топором убил отца и сестру родную из-за ссоры да по ревности.
– Так это вы вместе и пируете?
Исправник замялся. Я взглянул на черемиса, он был лет двадцати, ничего свирепого не было в его лице, совершенно восточном, с узенькими сверкающими глазами, с черными волосами.
Все это вместе так было гадко, что я вышел опять на двор. Исправник выбежал вслед за мной, он держал в одной руке рюмку, в другой бутылку рома и приставал ко мне, чтоб я выпил.
Чтоб отвязаться от него, я выпил. Он схватил меня за руку и сказал:
– Виноват, ну, виноват, что делать! Но я надеюсь, вы не скажете об этом его превосходительству, не погубите благородного человека.
При этом исправник схватил мою руку и поцеловал ее, повторяя десять раз:
– Ей-богу, не погубите благородного человека. Я с отвращением отдернул руку и сказал ему:
– Да ступайте вы к себе, нужно мне очень рассказывать.
– Да чем же бы мне услужить вам?
– Посмотрите, чтоб поскорее закладывали лошадей.
– Живей, – закричал он, – айда, айда! – и сам стал подергивать какие-то веревки и ремешки у упряжи.
Случай этот сильно врезался в мою память. В 1846 году, когда я был в последний раз. в Петербурге, нужно мне было сходить в канцелярию министра внутренних дел, где я хлопотал о пассе. Пока я толковал с столоначальником, прошел какой-то господин… дружески пожимая руку магнатам канцелярии, снисходительно кланяясь столоначальникам. «Фу, черт возьми, – подумал я, – да неужели это он?»
– Кто это?
– Лазарев – чиновник особых поручений при министре и в большой силе.
– Был он в Вятской губернии исправником?
– Был.
– Поздравляю вас, господа, девять лет тому назад он целовал мне руку.
Перовский мастер выбирать людей!
ГЛАВА XVIII
Когда я вышел садиться в повозку в Козьмодемьянске, сани были заложены по-русски: тройка в ряд, одна в корню, две на пристяжке, коренная в дуге весело звонила колокольчиком.
В Перми и Вятке закладывают лошадей гуськом, одну перед другой, или две в ряд, а третью впереди.
Так сердце и стукнуло от радости, когда я увидел нашу упряжь.
– Ну-тка, ну-тка, покажи нам свою прыть! – сказал я молодому парню, лихо сидевшему на облучке в нагольном тулупе и несгибаемых рукавицах, которые едва ему дозволяли настолько сблизить пальцы, чтобы взять пятиалтынный из моих рук.
– Уважим-с, уважим-с. Эй вы, голубчики! Ну, барин, – сказал он, обращаясь вдруг ко мне, – ты только держись: туда гора, так я коней-то пущу.
Это был крутой съезд к Волге, по которой шел зимний тракт.
Действительно, коней он пустил. Сани не ехали, а как-то целиком прыгали справа налево и слева направо, лошади мчали под гору, ямщик был смертельно доволен, да, грешный человек, и я сам, – русская натура.
Так въезжал я на почтовых в 1838 год – в лучший, в самый светлый год моей жизни. Расскажу вам нашу первую встречу с ним.
Верстах в восьмидесяти от Нижнего взошли мы, то есть я и мой камердинер Матвей, обогреться к станционному смотрителю. На дворе было очень морозно и к тому же ветрено. Смотритель, худой, болезненный и жалкой наружности человек, записывал подорожную, сам себе диктуя каждую букву и все-таки ошибаясь. Я снял шубу и ходил по комнате в огромных меховых сапогах, Матвей грелся у каленой печи, смотритель бормотал, деревянные часы постукивали разбитым и слабым звуком…
– Посмотрите, – сказал мне Матвей, – скоро двенадцать часов, ведь Новый год-с. Я принесу, – прибавил он, полувопросительно глядя на меня, – что-нибудь из запаса, который нам в Вятке поставили. – И, не дожидаясь ответа, бросился доставать бутылки и какой-то кулечек.
Матвей, о котором я еще буду говорить впоследствии, был больше, нежели слуга: он был моим приятелем, меньшим братом. Московский мещанин, отданный Зонненбергу, с которым мы тоже познакомимся, на изучение переплетного искусства, в котором, впрочем, Зонненберг не был особенно сведущ, он перешел ко мне.
Я знал, что мой отказ огорчил бы Матвея, да и сам, в сущности, ничего не имел против почтового празднества… Новый год своего рода станция.
Матвей принес ветчину и шампанское.
Шампанское оказалось замерзнувшим вгустую; ветчину можно было рубить топором, она вся блистала от льдинок: но a la guerre comme à la guerre.[173]
«С Новым годом! С новым счастьем!..» – в самом деле, с новым счастьем. Разве я не был на возвратном пути? Всякий час приближал меня к Москве, – сердце было полно надежд.
Мороженое шампанское не то чтоб слишком нравилось смотрителю, я прибавил ему в вино полстакана рома. Это новое half-and-half[174] имело большой успех.
