Иван Мележ - Дыхание грозы
В зале снова притихли, когда председатель комиссии спросил у тех, что сидели рядом, какие есть вопросы. Березовский сказал, что вопросов нет, все ясно. Ясно ему, знал Апейка, было не только из того, что он услышал здесь, но и из того, что ему известно было еще до собрания: комиссия работала в местечке уже более двух недель. Не охотник до лишних разговоров, он, видать, считал, что нечего спрашивать попусту, где все понятно, когда, ко всему, впереди еще столько нелегкой работы. Галенчик же, строго перебирая что-то в памяти, в раздумье помолчал. Зал следил за ним, ждал. Пошел шумок.
— Почему у вас такой малый процент рабочей прослойки? — нацелился Галенчик в Башлыкова.
Башлыков ответил, что в районе очень мало рабочих — только на мельнице да в артелях. Однако Галенчика это не удовлетворило. Он не только не скрывал, он всем показывал, что недоволен ответом. Нижняя губа его была выразительно оттопырена. Он покрутил головой: как такое можно говорить? Мало рабочих? Один за другим начал бросать вопросы: сколько всего артелей в районе, сколько в районе всего рабочих, сколько из них в партии? Чем дальше, тем больше:
почему в партии оказались элементы из зажиточной прослойки, элементы с темным прошлым, элементы, которые снюхались с классово чуждыми элементами? В то время когда рабочая прослойка не росла? Башлыков отвечал сначала терпеливо, потом, Апейка заметил, стал злиться, возмущаться вопросами, что выглядели как несправедливые обвинения.
— У меня есть вопрос, — перебил наконец Галенчика Белый. — Я хотел бы, товарищ Башлыков, — заговорил он мягко, дружески, — чтобы вы рассказали конкретно, фактами — как вы работаете с крестьянами? Как вы убеждаете их, что колхозы — единственный путь к лучшей жизни? Что вы, как секретарь райкома, делаете, чтоб организовать крестьян в колхозы?..
Башлыков, отвечая, снова почувствовал себя спокойно и уверенно. Белый слушал его внимательно, кивал в знак согласия, одобрял, помогал направляющими вопросами. Все же Башлыкову пришлось еще перетерпеть несколько минут: Галенчик, который жаждал снова заявить о себе, взял слово. Стоя за столом, обводя глазами зал, он начал с того, что поправил всех выступавших. И товарищ Гайлис и товарищ Зубрич, сказал он, говорили односторонне: товарищ Гайлис не отметил того положительного, что есть у товарища Башлыкова, а товарищ Зубрич — отрицательного: тех больших ошибок, которые допустил товарищ Башлыков.
Вскрывая эти опасные ошибки, Галенчик снова подошел к тем вопросам, которые не дал ему выяснить до конца председатель комиссии. Доказывая, как вредно для партии то, что он вскрывал своими вопросами, Галенчик выправлял не только линию Башлыкова, а вместе и линию тех партийцев, которые берут такую линию под защиту. Галенчик умышленно не назвал фамилию председателя, он, как видно, и так знал, что все поймут, кого он предупреждает. Белый слушал его терпеливо, не перебил ни разу, и Галенчик снова вернулся к Башлыкову: товарищ Башл-ыков должен учесть, должен помнить, должен не забывать всего, что ему было здесь сказано. Таким же тоном Галенчик и кончил:
— Товарища Башлыкова можно оставить в партии, но указать на те недостатки, которые были здесь вскрыты…
Вышло так, что Белый, выступивший последним, будто просто поддержал предложение Галенчика. После нескольких спокойных, деловых слов председателя Башлыков сошел по ступенькам вниз, в зал.
2
Белый вызвал Апейку. Когда Апейка подошел к столу, Белый спокойно, буднично взглянул, попросил рассказать биографию.
Апейка повернулся и увидел привычное: зал, людей, что ожидали его слов. И от этого привычного почувствовал себя вдруг очень спокойно. Спокойно, ровно рассказал о жизни своей, ответил на вопросы.
Его немного удивило что-то непонятное, угрожающее в тоне, которым Галенчик сказал:
— Я предлагаю прочитать компрометирующие материалы, которые поступили на товарища Апеньку.
Тогда Апейка подумал, что Галенчик случайно неправильно произнес его фамилию; Апейка больше обратил внимание на недобрый, какой-то злорадный блеск в черных пронзительных глазах. По этому блеску Апейка понял, что ему угрожает опасность. Догадался, что опасность — в записках.
Он с настороженностью смотрел, как Белый выбирал из папки, перечитывал бумажки. Подготовился невольно к плохому. Однако первые записки никакой опасности не предвещали. Кто-то даже писал, что "комшшментирующих материялов на товарища Апейку можно написать много", так как он "такой партиец, что у него пусть бы все учились". Другой писал, что его незачем чистить, потому что он свой и все его и так знают. Были записки, в которых выражали недовольство порядками в районе. Две из них были написаны, может быть, теми же людьми, которые писали и Башлыкову:
в одной жаловались, что не хватает соли или керосина, в другой — что притесняют верующих. Вдруг одна — вот оно! — мазнула грязным намеком: "Почему товарищ Апейка скрывает, что настоящая его фамилия не Апейка, а Апенька? Не потому ли, что известный мироед-кулак Апенька — его род-"
ной брат?" Потом еще одна, такая же глупая и злая: "Пусть скажет, сколько съел кулацкого сала?" Однако самая пога"
ная была последняя: "В партийную комиссию. Прошу заявить на собрании. Может ли занимать важный советский пост такой человек, как Апейка, который сросся с кул-аками и сам фактически является их пособником и защитником?"
В зале, когда Белый читал последние записки, поднялся такой шум, что Белому приходилось прерывать чтение и посматривать в расшумевшиеся потемки. Кто-то крикнул хрипло и сильно: "Брехня!" Его поддержали, среди мужских степенных голосов — несколько возмущенных женских. Апейку эти голоса успокаивали и ободряли. Но тревога не проходила: удар был тяжелый, опасный. И все же Апейка старался не выдавать волнения: не только потому, что на него смотрело столько глаз. Где-то там, среди добрых, приязненных, помнил он все время, следили глаза, которые жаждали ему беды и боли.
— Почему я Апейка, а не Апенька, — заговорил он как можно спокойнее, с достоинством, — об этом лучше спросить у того пьяного попа, который записывал меня в метрическую книгу… — Кто-то засмеялся, другие поддержали сочувственным говорком. Апейка понял, что тон взят правильный: заговорил снова с той же спокойной насмешливостью: — А как я скрывал, кто мой брат и кто мой отец, — так это неизвестно только тому, кто писал записку… Хотя, — Апейка будто одумался, — он, наверно, знает это лучше других…
Опять засмеялись, кто-то крикнул, невесело, даже угрожающе: ч
— Знает!
Апейка переждал шум, сказал коротко, твердо:
— Сала у брата я не брал. Не брал и, значит, не ел.
Ни одного фунта. И брать не думаю. — Эти слова его также шумно одобрили. Он помолчал, подумал. — Что касается третьего вопроса, то, Апейка глянул на Белого, — он, можно сказать, не ко мне. Этот вопрос — к комиссии.
Белый кивнул, что согласен с ответом. Спросил зал, какие к товарищу Апейке вопросы. Постоял, обвел взглядом зал.
— Что тут спрашивать! Знают все.
— Свой человек!..
Белый терпеливо подождал. Постучал карандашом по графину. Говор притих.
— Кто хочет выступить о товарище Апейке?
— Выступления здесь ясные! Хороший человек!
— Справедливый!
Белый, прищурив глаза, вгляделся: кто там говорит?
Встал мужик, крупный, широкий, в расхристанной поддевке.
— Это я сказал! — Апейка узнал: "Сопот, рабочий с мельницы". Белый попросил его выйти к столу, но Сопот только повел плечом. — И тут хорошо. Среди народа. Удобней…
Дак вот говорю: хороший человек! Хороший, обходительный!.. Словом, партейный!.. Вот и все!
Мужик глянул на Белого, на Апейку, степенно, с достоинством сел. Белый снова спрашивал, кто еще скажет; снова был шум, слышалось: "Что тут говорить попусту!", "Ясно все!", "Свой человек!" Тогда поднялась, немного постояла, потом медленно пошла к столу Михаленко Ольга, смуглая, черная, как цыганка, швея из артели. Апейка хорошо знал ее: она была секретарем комсомольской ячейки артели, не раз приходила к нему. Совсем недавно возмущалась в его кабинете, что заведующий артелью и кладовщик разными махинациями наживаются на чужом труде, воруют, пьянствуют. Была еще — тоже совсем недавно — с просьбой: добивалась денег на ленинский уголок. Тихая, она запомнилась Апейке и какой-то, необычной при этой тихости, твердостью, упорством. Несмелая, похожая на цыганку, девушка эта судила все строгой, неизменной мерой требовательной совести.
Она и тут заговорила тихо, как бы несмело, однако стой верой в свою правоту, которая заставила всех слушать.
— Тут читали записки, в которых товарища Апейку как бы виноватят в том, что у него плохой брат. И еще делают такой намек, что, имея такого брата, можно ли занимать место в райисполкоме. Я не знаю, кто это писал, но по тому, что он написал, видно: человек он злой. Человек, который ищет, за что ухватиться, чтоб втоптать нашего председателя в грязь. Втоптать ни за что ни про что! — Она будто не слышала одобрительного гула в зале: жила одним своим волнением — высказать все, до конца. — Конечно, яблоки с одной яблони недалеко падают. Это правда. А люди каждый живет своим разумом, у каждого своя дорога. Брат брату, говорят, по несчастью друг. Это все равно как для сегодняшнего собрания сказано: такой брат, как у нашего председателя, — это правда, несчастье. Да еще если про того брата напоминают тебе, если его привязывают на шею, чтоб утопить тебя. — Она переждала говор, заявила убежденно: — Надо не искать, кого б еще привязать, а надо поглядеть — кто сам тот, кого собрались чистить. Какая у самого у него душа, или это душа большевика, или — кулака, спекулянта. У нашего председателя — душа большевика. Сам он весь — большевик настоящий, проверенный. Проверенный народом, который его знает. Знает уже не один год.
