Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»
Въ концѣ зимы Вронской былъ у Бетси, ожидая встрѣтить у нея Анну, но ее не было, и на другой день онъ получилъ черезъ Бетси отъ нея записку: «Я больна и несчастлива, я не могу болѣе выѣзжать, но и не могу болѣе не видать васъ. Пріѣзжайте вечеромъ въ 7 часовъ. Алексѣй Александровичъ ѣдетъ на совѣтъ въ 7 часовъ». Въ этотъ самый день Вронской долженъ былъ присутствовать на прощальномъ обѣдѣ, который товарищи давали выходившему изъ полка офицеру.
* № 68 (рук. № 38).
Медленно, стуча калошами, спускалась[990] худая, немного больше обыкновеннаго сгорбленная фигура Алексѣя Александровича. Рожокъ газа прямо освѣщалъ его блѣдное пухлое лицо съ нахмуренными бѣлыми бровями подъ черной шляпой и отвисшимъ носомъ и отвисшими щеками надъ бобровымъ воротникомъ. Ясные[991] каріе глаза его устремились съ недоумѣніемъ на лицо[992] Вронскаго и[993] насильно улыбнулся и поднялъ пухлую руку къ шляпѣ. Этимъ движеніемъ онъ уронилъ черную перчатку.[994] Вронской тоже приложилъ руку къ козырьку, двинулся невольно къ перчаткѣ, вспыхнулъ и отшатнулся. Алексѣй Александровичъ заторопился, нагнулся къ перчаткѣ, споткнулся и справился, загремѣвъ калошами. Когда[995] Вронской вышелъ въ переднюю, онъ не могъ удержаться отъ хрипѣнія, вызваннаго въ немъ душевной болью. «Боже мой! если бы онъ потребовалъ удовлетворенія, если бы я могъ чѣмъ нибудь заплатить. Но еще хуже, если бы онъ потребовалъ удовлетворенія. Ужасно бъ было хоть не стрѣлять, но поставить подъ выстрѣлъ и съ пистолетомъ въ рукахъ человѣка съ этими глазами. Нѣтъ, это не можетъ такъ продолжаться. Это должно кончиться».[996]
* № 69 (рук. № 38).
– Ты встрѣтилъ его? – спросила она, когда они сѣли у стола подъ лампой. – Вотъ тебѣ наказанье за то, что опоздалъ.
– Да, но какже. Онъ долженъ былъ быть въ Совѣтѣ.
– Онъ былъ и вернулся и опять поѣхалъ куда то. Гдѣ ты былъ? Неужели все на этомъ обѣдѣ?
Она знала, гдѣ онъ былъ,[997] какъ она знала всѣ подробности его жизни. Онъ сказалъ, что былъ на обѣдѣ. Хотѣлъ сказать, что онъ слишкомъ много выпилъ, но, глядя на ея взволнованное и счастливое лицо, чувствовалъ, что говорить про это было бы что то въ родѣ святотатства.
– Одно нехорошо, что вы пьете много. Развѣ нельзя не пить? Чтожъ, онъ былъ тронутъ, когда вы поднесли ему[998] вазу? – сказала она улыбаясь.
– Да, мнѣ это тяжело, и я избѣгалъ, но это какой то долгъ, – сказалъ онъ. – Но чтожъ съ тобой? Что ты?
Она держала въ рукахъ[999] одѣяло, которое она вязала и не вязала, а не спуская глазъ смотрѣла на него сіяющимъ грустнымъ и счастливымъ взглядомъ.[1000]
– Что я? Было грустно. Не отъ того, чтобы грустно что нибудь.[1001] Но я тебя не видала, а теперь мнѣ ничего не нужно.
Сколько разъ онъ говорилъ себѣ, что ея любовь было счастье. И вотъ она любила его такъ, какъ любятъ женщины, для которыхъ любовь перевѣшивала всѣ блага міра, и онъ былъ гораздо дальше отъ счастія, чѣмъ тогда, когда онъ ѣхалъ за ней изъ Москвы. Тогда онъ считалъ себя несчастливымъ, но счастье было впереди, теперь онъ чувствовалъ, что счастье было назади.
Она была совсѣмъ не та, какою онъ видѣлъ ее въ первое время. И нравственно и физически она измѣнилась къ худшему, и все только вслѣдствіи любви. Онъ смотрѣлъ на нее, какъ смотритъ человѣкъ на сорванный имъ и завядшій цвѣтокъ, въ которомъ онъ съ трудомъ узнаетъ[1002] ту красоту, за которую онъ полюбилъ, и сорвалъ его. Онъ самъ не признавалъ это, но думалъ, что если онъ сейчасъ несчастливъ, то только отъ того, что положеніе ихъ такъ тяжело.
Онъ посмотрѣлъ на ея глаза,[1003] на всю ея расширѣвшую фигуру.
– Я часто удивляюсь, какъ ты можешь меня такъ любить, – сказалъ онъ.
– Если бы только мы смѣло могли любить, – сказала она улыбаясь, посмотрѣвъ на него и оставивъ вязанье,[1004] – скоро, скоро. Ты не можешь себѣ представить, какъ я жду этаго, съ какимъ чувствомъ.
– Анна, ты мнѣ обѣщала поговорить о будущемъ. Ты обѣщала мнѣ.[1005] Отчего намъ не рѣшить, не обдумать.
Она[1006] отстранилась отъ него, руки ея взялись опять за крючекъ и вязанье, и быстро накидывались указательнымъ пальцемъ петли бѣлой блестѣвшей подъ[1007] свѣтомъ лампы бумаги, и быстро нервически стала подворачиваться тонкая,[1008] нѣжная кисть въ шитомъ рукавчикѣ.[1009]
– Что ты хочешь говорить? Объ чемъ ты хочешь говорить?[1010] Что рѣшить? – зазвенѣлъ ея голосъ. – Я знаю, отчего ты это говоришь. Ты встрѣтилъ Алексѣя Александровича, и онъ[1011] поклонился тебѣ вотъ такъ.[1012]
И она, вытянувъ лицо и полузакрывъ глаза, быстро измѣнила свое выраженіе, сложила руки, и непостижимо для[1013] Вронскаго онъ въ ея прелестномъ личикѣ увидалъ вдругъ то самое выраженіе лица, съ которымъ поклонился ему на лѣстницѣ Алексѣй Александровичъ.
[1014]Вронский невольно, хоть и кольнуло въ душѣ, улыбнулся. Она весело засмѣялась тѣмъ милымъ груднымъ смѣхомъ, который былъ одной изъ ея главныхъ прелестей.
Этотъ смѣхъ ободрилъ Гагина. Онъ рѣшилъ, несмотря на то что встрѣчалъ всегда этотъ отпоръ, это странное въ ней отношеніе къ мужу, онъ рѣшился высказать нынче все.
– Всетаки,[1015] Анна, позволь мнѣ все сказать, что я давно думаю и нынче думалъ. Я не знаю, какъ ты переносишь свое положеніе.
Замѣтивъ, какъ мрачная черта при этихъ словахъ сморщила ея чистый[1016] лобъ, онъ поспѣшилъ прибавить:
– То есть я знаю въ душѣ. Когда любишь, какъ я, чувствуешь за того, кого любишь; но мое положеніе, право, тяжело, ужасно.
– Что ты упалъ въ обществѣ. Ты карьеру испортилъ. Тебѣ мать сказала, что ты…
– Ахъ, Нана, зачѣмъ нарочно не понимать. Ты знаешь, также какъ я, что я, твоя и моя жизнь, наша любовь есть одно, о чемъ я думаю,[1017] для чего я живу.
– Ну хорошо, я знаю; – но тотъ же веселый, холодный блескъ былъ въ ея глазахъ.
– Такъ я говорю, что мое положеніе ужасно тѣмъ, что я чувствую себя виноватымъ,[1018] чѣмъ я никогда себя не чувствовалъ. Совѣсть – не слова. Она мучаетъ меня. Я ее чувствую здѣсь. Очень чувствую.[1019] Если бы это былъ другой мужъ. Если бы послѣ твоего объясненія на дачѣ онъ разорвалъ съ тобой, если бъ онъ придрался ко мнѣ, вызвалъ на дуэль, – но этаго не можетъ быть.[1020]
– Такъ чего же тебѣ нужно, – вскрикнула она.[1021]
[1022]– Анна полно. Что ты говоришь…
– Ничего. Говори. Если ты хочешь говорить.
– Я только хочу сказать то, что я мучаюсь и страдаю, ты тоже, онъ тоже.
– Онъ! – съ злобной усмѣшкой сказала она. – Нѣтъ, онъ доволенъ.
– Да мы всѣ мучаемся, и за что? Развѣ нельзя разорвать эти неестественныя отношенія? Я только прошу о томъ, чтобы уничтожить эту недостойную ложь, въ которой мы живемъ.
Она, задерживая дыханіе, слушала то, что онъ говорилъ, и ей сдѣлалось больно въ груди, когда она начала говорить.
– Да, это непріятно, – сказала она басистымъ[1023] голосомъ, – это тяжело, но.....
Нижняя челюсть ея задрожала, и она замолчала. Она хотѣла сказать: «ты думаешь о томъ, что тяжело и непріятно. Развѣ въ нашемъ положеніи, гдѣ мы играемъ не жизнью, а больше чѣмъ жизнью,[1024] развѣ въ такомъ положеніи можетъ быть что нибудь тяжело и непріятно? Все равно какъ въ минуту родовъ, – думала она, – думать о томъ, что снять чепчикъ. Для него можетъ быть рѣчь о непріятномъ, потому что онъ не поставилъ всю жизнь на эту игру. А для меня моя жизнь, моя честь, мой сынъ, мой будущій ребенокъ – все погибло. И погибло уже давно, и давно я это знаю, а онъ говоритъ о тяжеломъ и непріятномъ».
Она сама себѣ показалась слишкомъ жалка, и слезы надорвали ея голосъ. Она помолчала и, положивъ руку на его рукавъ, не давала ему говорить, дожидаясь пока будетъ въ силахъ говорить.
Онъ смотрѣлъ на нее, сдерживая дыханье. Ей стало жалко его, она успокоилась и сказала не то, что хотѣла сказать. Она сказала одно то, о чемъ она могла говорить, – о мужѣ.
* № 70 (рук. № 50).
Послѣ объясненія съ женой на дачѣ Алексѣй Александровичъ почувствовалъ вполнѣ все значеніе совершившагося съ нимъ несчастія. Онъ понялъ, что его и ея жизнь окончательно разбиты, и ясно, по своей умственной привычкѣ, самъ себѣ изложилъ дѣло и поставилъ вопросы, что дѣлать? Какой путь избрать изъ всѣхъ тѣхъ, которые представлялись: 1) Вызвать на дуэль Вронскаго и убить его или быть убитымъ, 2) Бросить ее и требовать развода. 3) Оставаться въ настоящемъ положеніи, соблюдая приличія. Больше этихъ 3-хъ выходовъ онъ не видѣлъ, такъ какъ не могъ серьезно остановиться на 4-мъ выходѣ, который, какъ ни безсмысленъ онъ былъ, часто представлялся ему съ большой заманчивостью:[1025] сдѣлать какъ будто ничего не было. Первый выходъ, состоящій въ томъ, чтобы вызвать Вронскаго на дуэль, не особенно занималъ Алексѣя Александровича потому, что нервы его были слабы и онъ безъ ужаса не могъ подумать о пистолетѣ, на него направленномъ и никогда въ жизни не употреблялъ никакого оружія, и поэтому ему казалось, что должно это сдѣлать. Но онъ видѣлъ, что если дѣло это могло быть поправлено чьей нибудь смертью, то чувство говорило Алексѣю Александровичу, что не смерть Вронскаго, а его смерть или смерть его жены могла поправить дѣло, и потомъ это неприлично было. Второй выходъ – разводъ – Алексѣй Александровичъ не могъ выбрать потому, что онъ этимъ позорилъ свое имя и портилъ будущность сына. Оставался одинъ выходъ – соблюденіе приличій и statu quo.[1026] Какъ ни мучительно было это положеніе, оно спасало честь имени, будущность сына, и страдалъ одинъ онъ, Алексѣй Александровичъ.
