Василий Брусянин - На поле жизни
— Я хочу на войну, Анна Александровна, — заявила Гундобина. — Я буду ухаживать за ранеными…
Она сбивчиво и долго говорила, стараясь как можно больше высказать своих мыслей, а Анна Александровна внимательно слушала её и не могла проронить ни слова.
Она знала, что желание Гундобиной невыполнимо, и ей трудно было в этот момент сказать девушке правду. Ей хотелось броситься Гундобиной на шею, обнимать и целовать её как свою дорогую, милую сестру. В эту минуту обеих их связывало что-то общее, большое, но непонятное и туманное, что-то такое, что влекло их друг к другу.
Гундобина невнятно пробормотала конец последней фразы и, замолчав, уставилась в лицо фельдшерицы большими расширенными глазами с немым запросом. И Анна Александровна, не поднимая на неё глаз, ответила:
— Завтра я окажу доктору Тихону Фёдоровичу, и мы вместе обсудим это дело…
Анна Александровна подняла глаза и встретилась с ясным взглядом Гундобиной. Ей представилось, что Гундобина ждала от неё другого ответа, но что же могла сказать Анна Александровна?..
— Ну, так до завтра, Гундобина… Мы всё это обсудим…
Она протянула к больной свою руку, почти насильно взяла её тонкие пальцы и крепко-крепко пожала их…
— До свидания, до завтра! — ещё раз негромко произнесла Анна Александровна и, опустив голову, пошла вдоль коридора.
Гундобина долго смотрела в её сторону, и, когда белый халат фельдшерицы, мелькнув в полосе света, исчез где-то направо, она медленно пошла в свою палату.
В эту ночь Гундобина долго не могла заснуть. Лёжа на койке под тиковым одеялом, она прислушивалась к дыханию спящих больных, смотрела на тёмные окна, выходившие в сад, и думала, долго думала, и мечтала, долго мечтала.
На другой день утром Анна Александровна появилась в одиннадцатой палате уже без белого халата. Она пришла с новой фельдшерицей. Это была полная блондинка в очках и со стриженными вьющимися волосами.
Появление Анны Александровны с новой фельдшерицей сразу же дало тему для разговора. Все больные обступили Анну Александровну, расспрашивая её о предстоящей поездке.
— Когда же вы, барышня, отправляетесь-то? — спрашивала Аннушка.
— Сегодня в ночь… В час ночи уеду…
— Так скоро? — спросила Гундобина, и лицо её побледнело.
— Да, скоро…
В разговоре принимали участие почти все больные, за исключением Худышки, которая сидела у себя на койке с какими-то зловещими глазами, смотрела в сторону больных и Анны Александровны. За последние дни она страшно нервничала, злилась на всех без причины и всё время ворчала.
Через час пришёл Тихон Фёдорович, пожал руки фельдшерицам, поздоровался с больными и сказал:
— Вот, господа, наша Анна Александровна уезжает на войну, а вместо неё вот они будут… Евгения Петровна…
Доктор и новая фельдшерица начали обходить больных. Когда они подошли к койке, на которой сидела Гундобина, Анна Александровна что-то тихо проговорила доктору.
— Ах, да, — начал тот, — я вчера прочёл ваше письмо… Это, конечно, всё хорошо и похвально, но только, вы понимаете, это совершенно невыполнимо: во-первых, в сёстры берут лиц подготовленных, а во-вторых, куда же она годна!?. Она не годится и для поля жизни, не только для поля брани…
Доктор говорил Анне Александровне тихо, почти шёпотом, но всё же Гундобина расслышала последние слова его фразы и смутилась. Лицо её вдруг побледнело и точно осунулось, глаза ушли в глубину орбит, и губы задрожали. Она что-то хотела сказать доктору, но промолчала.
Доктор мельком посмотрел на Гундобину и, обходя её койку, подошёл к Аннушке.
— Так и передайте ей, Анна Александровна, что для неё это совершенно невозможно…
Когда доктор ушёл, Анна Александровна сообщила Гундобиной роковой ответ. Она молча взглянула на фельдшерицу, и глаза её наполнились слезами.
К Гундобиной подошла Саша Мирова. Случайно она подслушала разговор доктора с Анной Александровной, и ей захотелось утешить подругу. Утешая Гундобину, Мирова утешала и себя. Она хорошо, явственно слышала слова доктора: «Она не годится для поля жизни, не только для поля брани», и эти страшные слова как раскалённые проволоки пронизали всё её существо. Она до боли чувствовала, что она как и Гундобина также не годна для поля жизни, и этот жестокий приговор разбил все её мечтания о новой жизни после выхода из больницы. И ей хотелось рыдать…
В ту же тяжёлую для Мировой минуту в другом конце комнаты слышались шумный говор и смех. Сидя на койке и злорадно улыбаясь, Худышка говорила:
— Знаем мы их!.. На войну едут будто для добра, а на самом деле — засиделась Анна Александровна в девках, вот и захотелось мужа… Там они, сёстры-то милосердия, все за офицеров да за докторов замуж повыходят…
— Замолчишь ли ты, ведьма проклятая!? — не утерпела и сорвала свой гнев Мирова.
В эту минуту ей захотелось броситься на Худышку и задушить её собственными руками. Она поднялась и почти насильно увлекла за собою Гундобину.
— Серафимочке-то нашей тоже на войну захотелось… по муже затосковалась, — продолжала хрипеть Худышка, и в её глазах выражались неприязнь и непонятная злоба.
Мирова и Гундобина вышли из палаты и снова долго ходили по коридору и о чём-то тихо беседовали.
Вечером, часов в десять, Анна Александровна, одетая по-дорожному, пришла проститься с больными. Она мало говорила и смотрела на своих больных с какой-то жалостью в глазах, а все они старались занять её разговором. Потом она молча поднялась с табурета и начала прощаться.
Она подошла к Надьке Новгородской, обняла её и поцеловала в щеку. Та замерла в каком-то непонятном оцепенении и потом медленно перекрестилась и опустила глаза. Анна Александровна подошла к Михайлине, простилась с ней и потом обошла всех больных. Когда она подошла к Гундобиной, её глаза наполнились слезами. Она близко прильнула к Гундобиной, прижала её к своей груди и тихо прошептала:
— Прощайте, оставайтесь здесь… Если бы от меня зависело…
Она не закончила своей фразы, ещё раз поцеловала Гундобину и вышла. Больные проводили Анну Александровну глубоким молчанием, и долго потом в одиннадцатой палате было как-то жутко тихо.
В двенадцатом часу ночи, когда почти все спали, Гундобина вышла в коридор. Ей не спалось. За минуту перед тем она лежала на койке с закрытыми глазами и думала. О чём? — Она и сама не знает.
В длинном коридоре, с тёмным окном в конце, было сумрачно и тихо. Проходя мимо дверей в другие палаты, Гундобина видела спящих женщин. В одной из палат у койки тяжелобольной стояла сиделка. Слышался стон тягучий и однообразный… А в остальных палатах все уже спали: не слышно было ни говора, ни шороха туфель по полу, ни кашля, ни стона.
Всё точно вымерло, и Гундобиной казалось, что она идёт по крытому коридору мимо каких-то неизвестных ей могил, обвеянных сумраком и жутким глубоким молчанием.
Она прошлась по коридору, вернулась в свою палату, посмотрела на Мирову, которая лежала у себя на койке с открытыми глазами, и снова вышла в коридор и как призрак двинулась мимо палат с ранеными на поле жизни.
Вот она дошла до окна в конце коридора, прислонилась головою к холодным стёклам и простояла так с минуту. Вот она глазами, полными слёз, посмотрела сквозь стёкла в дверь, и мысли её рвались вон из этого мрачного и безмолвного коридора…
А на дворе была ночь. И эта ночь была так же темна, как темна и её одинокая, разбитая жизнь.
1915
Примечания
1
всегда элегантный — нем…
