Борис Лазаревский - Всевочка
— Всеволод Николаевич, вы пьяны! — пробормотала я и почувствовала, как гнутся мои колени от страха.
— Н-нет, не моя дорогая, я не пьян, а если и пьян, то только вашим присутствием. Знаете ли вы, что самым сладким моментом в моей свадьбе был ваш поцелуй в голову, он пришёлся почти в щеку, — вспомните; и это я сделал нарочно…
Он крепко сжал своей левой рукой мою руку и хотел её поцеловать, но я рванулась в сторону.
— Всеволод Николаевич! Если вы скажете ещё хоть одно слово или сделаете движение, я закричу. Я буду просить защиты у ротмистра.
Всевочка покраснел до волос, опустил глаза и будто очнулся. Я остановилась и быстро овладела собою. От мысли, что вот-вот из-за деревьев могут показаться ротмистр и Надя, — мне стало жарко. Я старалась говорить тихо, но скоро и отчётливо. Я пользовалась своей властью над ним.
— Дайте мне слово, что вы не произнесёте больше ни звука о том, о чём не имеете нравственного права говорить.
— Даю… — сказал он.
— Мало того, вы должны мне обещать, что исполните всё, о чём я вам сейчас скажу. Обещаете?
— Обещаю… — ответил он и низко опустил голову.
— Ну, смотрите же, иначе я вас буду презирать как совсем безвольного человека. Оставаясь здесь, вы будете, вольно или невольно, издеваться над чувством Нади, — я вам этого не позволю. В недельный срок вы с нею должны уехать в Россию, — скажите, что это необходимо для лечения вашей раны. Затем, Надя никогда не должна узнать о том, о чём сегодня вы имели безумие мне говорить. Только на этих условиях я буду считать вас родственником и буду разговаривать с вами в присутствии третьих лиц, но никогда один на один. А теперь идёмте назад…
Мы повернули. Сердце моё ещё сильно стучало. Теперь для меня не существовало больше ни тайги с разноцветными листьями, ни голубых сопок, ни ясного неба. Почему-то пришло в голову, что, может быть, в эти самые минуты Коля подвергается смертельной опасности.
— А-а-а!.. — пропел сбоку голос ротмистра.
— Вы тут, кажется, без нас, флиртом стали заниматься? Где же вы были? Мы вас искали, искали!..
— А мы вас искали… — сказала я твёрдым голосом.
Надя покраснела и кусала губы. Всевочка срывал с ближайшего дерева листок за листком и молчал. Оказалось, что ротмистр и Надя пошли не прямо, а в сторону, и потому мы их не могли догнать. Я силилась решить вопрос, был ли ротмистр в заговоре с Всевочкой, или всё это вышло случайно?
— Ну, господа, теперь идёмте на станцию… — сказала я. — Ваше шампанское сделало то, что у меня разболелась голова.
Я лгала. Да, лгала. Мучительно это было сознавать.
— Позвольте, милостивая государыня, — сказал ротмистр, — я благородный свидетель того, что вы выпили едва половину стопочки, а от этого не заболит голова и у малого ребёнка.
Я ничего не возразила и подумала: «Он или знал, или предполагает, что Всевочка говорил со мною о своей глупой любви».
Остальная часть дня прошла томительно и неинтересно. Мы очень долго ждали поезда, и все лица были грустны. Радовался один ирбо, который получил в подарок корзину со всем в ней оставшимся.
Ночью я долго не могла уснуть и думала о Всевочке: «Возможно, что в это время он обнимает Надю и мысленно представляет себе меня. И никак этого не узнаешь, и ничего против этого не поделаешь!.. Уезжал бы поскорее с глаз долой»… Никогда он ещё не казался мне таким несчастным и, вместе с тем, таким отвратительным как в этот день.
IX
Всевочка слово сдержал. Но всё время, до их отъезда, было моим сплошным мучением. Мне казалось, что если Всевочка поехал сюда, имея полную возможность остаться в России, если он потерял руку, то косвенно в этом виновата я. Если он женился на старшей себя и нелюбимой женщине, то в этом тоже виновата я. Если, через три-четыре года, Надя станет ещё несчастнее, чем была, то и в этом моя вина. И в то же время я сознавала, что моя воля здесь ни при чём.
Надя оживилась. По вечерам она с любовью устилала газетной бумагой сундуки, чистила бензином Всевочкины тужурки и брюки, а днём ходила по магазинам. Я завидовала ей. Писем от Коли снова не было, а я всё ждала их и по ночам плакала.
Всевочка и Надя уехали в субботу, в три часа дня. На вокзале он ходил скорым шагом, бранил денщика и потерял багажную квитанцию. После третьего звонка мы с Надей крепко поцеловались. Всевочка не поцеловал мне даже руки, но на глазах у него были слёзы. Сдавило горло и у меня. Когда поезд тронулся, то мне казалось, будто двинулось какое-то необычайное погребальное шествие.
Дома жизнь стала невыносимой. Равнодушное выражение лица боя-китайца — злило. Мне опять стало казаться, что я схожу с ума. На дворе захолодало. По вечерам было совсем жутко. Я ужасно обрадовалась, когда однажды, после вечерни, Анна Павловна предложила мне переехать к ней. Как раз в этот день принесли телеграмму от Коли: «Здоров, целую». А я ждала письма, в котором бы он рассказал подробно всё, что там думает и переживает…
У Анны Павловны чувствовалось немного лучше: душевная боль перешла из острой в тупую. В четыре часа мы обедали, а потом зажигали лампу и переходили в гостиную, за круглый, покрытый плюшевой скатертью, стол. Поминутно поправляя очки, Анна Павловна раскладывала пасьянс, а я глядела на дверь и всё ждала, ждала…
1906
Примечания
1
англ. Boy — Лакей.
2
Пьеса Герхардта Гауптмана
