Николай Лейкин - В усадьбе
— На потныхъ мѣстахъ, значитъ, только.
— Ну, да, на потныхъ мѣстахъ, оттого я только двоихъ косарей и просилъ прислать. Шевелить сѣно у меня свои бабы будутъ. Уберутъ тоже онѣ.
— Стало быть, только для косьбы?
— Да, только для косьбы. Ну, по чемъ возьметесь въ день?
Мужики начали чесать затылки и задумались.
— А харчъ вашъ будетъ? спросилъ мужикъ въ армякѣ.
— Нѣтъ, вашъ. Давайте уговариваться на вашихъ харчахъ. Гдѣ мнѣ съ вашими харчами возиться! отвѣчалъ баринъ.
— На нашихъ харчахъ… Такъ… Что жъ, мы туточные, мы въ верстѣ отъ васъ, да и версты-то не будетъ. Пообѣдать всегда можно и домой сходить.
— Ну, вотъ… Такъ сколько же вамъ въ день положить?
— Въ день-то?
Мужики переглянулись другъ съ другомъ и опять начали чесать затылки.
— Да намъ бы съ десятины рядиться сподручнѣе… выговорилъ, наконецъ, мужикъ въ полушубкѣ.
— Гдѣ тутъ съ десятины, коли будемъ косить по клочкамъ. Гдѣ косить, а гдѣ нѣтъ. Какъ тутъ вымѣрять десятину будешь! отвѣчалъ баринъ.
— Какъ-нибудь, ваша милость, вымѣряемъ. Намъ съ десятины способнѣе.
— Нѣтъ, нѣтъ… Говорите, сколько поденно… Даже и въ настоящій сѣнокосъ я не сталъ бы съ вами, съ здѣшними рядиться съ десятины. Съ десятины, такъ полдня косите, полдня у себя на деревнѣ сидите. А тутъ покуда ведро.
— Зачѣмъ намъ на деревнѣ сидѣть? Не будемъ на деревнѣ сидѣть. Понятное дѣло, что отаву косить, такъ это такая статья, что куй желѣзо, пока горячо.
— Ну, вотъ… Опять же будете косить вмѣстѣ съ моими работниками, такъ какъ тутъ десятины разбирать? Я нанимаю поденно…
— Что жъ, поденно, такъ поденно.
— Ну, сколько же?
Мужики снова переглянулись другъ съ другомъ.
— По рублю шести гривенокъ будетъ не обидно? спросилъ мужикъ въ армякѣ.
— Что? протянулъ баринъ, возвысивъ голосъ.
— Ну, по полтора рубля?
— Да вы никакъ съ ума сошли? Я и въ сѣнокосъ такихъ цѣнъ не платилъ.
— Да вѣдь сѣнокосъ, будемъ такъ говорить, онъ сѣнокосъ и есть. А теперь сами еще не убрались, какъ слѣдуетъ. Конечно, у насъ бабы… Но баба теперь и по грибному дѣлу требуется. Теперь, вонъ, грибъ собираемъ и сушимъ. Ужо, вонъ, грибники понаѣдутъ. Ну, рубль сорокъ…
— Да вы, ребята, никакъ бѣлены объѣлись! Вѣдь отаву снимать не то, что первую траву. По стольку платить, такъ и хлопотъ не стоитъ. Къ тому же осень время перемѣнчивое, еще Богъ знаетъ, высушимъ ли траву.
— Это ужъ все отъ Бога… Это, что говорить! А сколько вы дадите?
— Да вы, вонъ, у кабатчика по семи гривенъ въ день косили.
— Такъ вѣдь то у кабатчика, а вы баринъ.
— За что же я буду платить дороже, если я баринъ?
— Да ужъ это дѣло такое… Съ кого же и взять, какъ не съ господъ?
— Я въ сѣнокосъ по рубль двадцать, и даже по рублю платилъ, но только не вашимъ, а проходящей партіи косарей, а теперь потому къ вамъ обращаюсь, что въ настоящее время пришлыхъ косарей нѣтъ.
— Вотъ и это мы тоже цѣнимъ. Кабатчику мы косили въ сѣнокосъ, кабатчику и отаву убирали, сказалъ мужикъ въ полушубкѣ.
— Опять же кабатчикъ свой человѣкъ. Онъ насъ охраняетъ и онъ намъ помогаетъ, прибавилъ мужикъ въ армякѣ. — Къ кому обратиться, коли недохватка? Вѣдь вы не дадите.
Баринъ замялся.
— Понятное дѣло, что я не ростовщикъ, отвѣчалъ онъ.
— Это точно… А коли мы брали, то обязаны и выплачивать. Иначе онъ потомъ какъ насъ дошкурить можетъ! Не убери-ка ему сѣно, коли онъ требоваетъ! Кабатчику за долгъ косили.
— Такъ вѣдь за долгъ-то хуже косить. То ли дѣло за деньги, которыя сейчасъ получишь.
— Кабатчикъ человѣкъ ласковый… Онъ сейчасъ по стаканчику съ бараночкой. Мы вотъ ему косили, а онъ каждый день намъ по стаканчику, а у господъ этого заведенія нѣтъ, произнесъ мужикъ въ армякѣ. — А мы это цѣнимъ.
— Ну, ладно. По гривеннику къ семигривенной рядѣ я прибавлю. Тутъ даже будетъ вамъ на два стаканчика. Тому же вашему благодѣтелю кабатчику можете снести эти гривенники. Такъ берете по восьми гривенъ въ день?
— Нѣ… Не сподручно.
— Отчего же не сподручно? Вѣдь кабатчику въ болѣе горячее время отаву косили, а теперь косьба послѣ него.
— Это точно, а только обидѣться можетъ.
— Чѣмъ обидѣться?
— Да какъ же… Скажетъ: мнѣ за долгъ по семи гривенъ, а барину такъ по восьми гривенъ. Вѣдь онъ у насъ норовитъ такъ, чтобы супротивъ барина за все платить ровно половину.
— Что за вздоръ такой!
— Нѣтъ, ваша милость, не вздоръ. У него ужъ такая зарубка, чтобы въ половину… Узнаетъ — сейчасъ докажетъ свою нравственность и ужъ напредки будетъ считать не семь гривенъ, а сорокъ копѣекъ. Вѣдь вотъ онъ, окромя того, занимается и телятиной. Понесешь къ нему теленка, а онъ и скоститъ съ теленка сколько онъ за отаву переплатилъ супротивъ барина.
— Да чѣмъ же переплатилъ? Я восемь гривенъ даю, а онъ семь гривенъ.
— По расчету не выходитъ, стояли на своемъ мужики.
— Не понимаю, что у васъ за расчетъ! пожималъ плечами баринъ. — Ну, берете по девяти гривенъ?
— Боязно, баринъ. Вотъ тоже и сушеный грибъ онъ начнетъ у бабъ скупать… Нѣтъ, лучше отойти отъ грѣха.
Мужикъ въ армякѣ махнулъ рукой.
— Желаете, сударь, послѣднее слово, по рубль двадцать? Это мы можемъ, это ему будетъ не обидно, за это онъ проститъ.
— Да въ чемъ тутъ обида, я не понимаю?
— Какъ же, помилуйте… Сѣмена давалъ. По рублю двадцать, такъ прикажите приходить.
— Нѣтъ, за такія деньги и отаву косить не стоитъ, тѣмъ болѣе, что я уже кой-гдѣ и скосилъ. Что гдѣ ужъ очень подросло, такъ и мои работники скосятъ, а съ поденщиной за такія деньги не стоитъ. Мнѣ ужъ тогда обидно будетъ, сказалъ баринъ.
— Воля вашей милости, отвѣчали мужики, поворачивая отъ террасы.
VIII
Баринъ шелъ изъ конюшни по двору усадьбы. Большой бѣлый гусь, бродившій по двору съ нѣсколькими гусями, загоготалъ, потомъ зашипѣлъ и, вытянувъ шею, старался его ущипнуть за ногу.
— Фу ты, поганецъ какой! Вотъ озорникъ-то! проговорила птичница Василиса, коренастая, какъ тумба, баба съ голыми красными ногами, разсыпавшая кормъ цыплятамъ. — Что за гусь окаянный! Никого не пропуститъ мимо. Такъ и норовитъ щипнуть. Ужъ на что я, кормъ имъ задаю, а и у меня всѣ ноги исщипаны… Чего ты, проклятый! Шш… Схватите его, баринъ, за шею, онъ увидитъ чужую силу и уймется.
— Чуетъ, что скоро долженъ попасть ко мнѣ на жаркое — вотъ и шипитъ, проговорилъ баринъ.
— Рано, сударь, гусей объ эту пору еще не ѣдятъ.
— Отчего не ѣдятъ! Зарѣзать, зажарить и съѣсть.
— Положенія такого нѣтъ, чтобы съ этихъ поръ гусей ѣсть. Гуся надо тогда ѣсть начинать, когда онъ снѣжку клюнетъ. Какъ первый снѣгъ, такъ сейчасъ и гусей ѣсть начинаютъ. Это ужъ порядокъ такой.
— До снѣгу еще долго, да мы и не проживемъ здѣсь въ деревнѣ до снѣгу, а гусятина на жаркое вещь хорошая. Съ будущемъ мѣсяцѣ всѣхъ старыхъ гусей переѣдимъ, а молодыхъ на племя пустимъ.
— Нельзя, баринъ, однихъ молодыхъ оставить, надо безпремѣнно, чтобы у нихъ старый вожакъ остался, а то все гусиное хозяйство пропадетъ. Старый гусь — онъ ужъ ученый, онъ знаетъ, что и какъ, онъ и съ рѣки приведетъ домой, не поплыветъ куда не надо, а молодые безъ стараго вожака заблудятся. Индюшеночковъ-то изволили видѣть? Подниматься начали, таково хорошо крѣпнутъ, слава тебѣ Господи, сказала ключница. — Ужъ я такъ стараюсь, такъ стараюсь! Сама не допью, не доѣмъ, а только бы наши индюшата были сыты и не плакались. Самая трудная птица — эти индюшата, сударь. Сыро ей — плачетъ и хохлится, солнцемъ припекаетъ — плачетъ и хохлится. Бѣда съ ними съ маленькими-то! Ну, а теперь выравниваться начали, такъ и плакать перестали. Съ говядинки, баринъ, такъ они пошли. Говядинкой сырой я ихъ кормить стала. Да вотъ все ваша ключница Афимъя жалится, что я говядиной ихъ кормлю. Просишь, просишь у ней кусочка и еле допросишься. «Ты, говоритъ, сама жрешь!» Стану я сырую говядину жрать! Да разъ что же?.. Разъ въ пятницу вывезла этакое словечко. Отродясь по пятницамъ не скоромилась. «Ты, говоритъ, сырую ее ѣсть не станешь, а въ щахъ сваришь, да и стрескаешь съ мужемъ». И каждый разъ вотъ этакія слова. «Нѣтъ, говорю, я еще Бога-то не забыла. Для пятницы въ щи снятокъ есть. Поди, говорю, смотри, какъ я индюшатъ твоей говядиной кормить буду». Тоже вотъ и насчетъ гречневой крупы для цыплятъ… «Куда, говоритъ, у тебя столько крупы идетъ? Ты, говоритъ, должно быть, сама съ мужемъ ее лопаешь. У твоего, говоритъ, мужа мурло-то лопнуть хочетъ съ хозяйской крупы». Господи Іисусе! Станемъ мы хозяйскую крупу ѣсть, чтобы цыплятъ обижать! Вонъ они какіе у насъ кругленькіе! Извольте сами посмотрѣть.
Баринъ слушалъ и улыбался. Онъ смотрѣлъ какъ два пѣтушка-цыпленка дрались между собой, прыгая другъ передъ другомъ. Птичница продолжала:
— «У тебя, говоритъ, цыплята съѣдаютъ крупы словно полкъ солдатъ. Ты, говоритъ, отсыпаешь, копишь и на деревню къ Амосу Ермолаеву продавать носишь. Черезъ эту, говоритъ, крупу вы съ мужемъ и пьянствуете». Тутъ ужъ я, баринъ, не вытерпѣла и принялась ее ругать. Помилуйте, я даже не знаю, какъ и дверь-то въ кабакѣ у Амоса Ермолаева отворяется, а она вдругъ, обидчица, такія слова про меня! У самой у ней хвостъ замаранъ, такъ оттого такъ и про другихъ думаетъ. Сама вашъ чай да сахаръ отсыпаетъ и черезъ Василья Савельева къ Амосу Ермолаеву продавать посылаетъ. Вы не вѣрите, сударь? Самая вороватая баба ваша Афимья. Вы и насчетъ вина-то присматривайте. Очень чудесно она у васъ отливаетъ да съ Васильемъ Савельевымъ и съ братомъ евоннымъ Иваномъ въ кустахъ пьетъ. Вонъ тамъ за усадьбой, въ кустахъ, на овражкѣ пиршество это у нихъ и бываетъ. Вы, вотъ, наливки ягодныя теперь изволили сдѣлать, а я ужъ одну бутылку наливки у Ивана въ рукахъ видала. Вѣдь Иванъ-то, вы думаете, кто ей приходится? Хахаль — вотъ кто. Старая баба, а молодого парня путаетъ. Погодите, она вамъ его еще въ работники схлопочетъ. Знаю я ея подлыя мысли. Теперича, она меня съ мужемъ сжить хочетъ и чтобы на наше мѣсто Василія Савельева съ женой, а тайный у ней смыслъ такой, чтобы и Ивана потомъ вамъ навязать. Ивана-то она въ кучера прочитъ. А Иванъ нешто кучеръ? Въ извозчикахъ онъ, дѣйствительно, въ Питерѣ ѣзжалъ, а на вашихъ лошадяхъ ему ни въ жизнь не проѣхать. Ваши кони огневые. Гдѣ ему съ вашими конями управиться!
