Ярослав Голованов - Кузнецы грома
- Конечно.
- Виктор, ты можешь вечером с Ниной пересчитать шторки? - спрашивает Кудесник у Бойко.
- Ладно, пересчитаем, - лениво отзывается Виктор. Он чертит график и думает о том, что у графика есть какое-то неуловимое сходство с профилем бразильского попугая ара. Ему хочется показать график ребятам и спросить, есть ли действительно такое сходство, проверить себя. Но он молчит, понимая, что ребятам сейчас не до бразильских попугаев.
9
Вечер застал их в огромном зале, где установлены счетные машины - серые тысячеглазые существа, то низко гудящие, то громко прищелкивающие, то как-то хлестко, с присвистом постукивающие. За окнами уже совсем темно. Нина, усталая, расстроенная путаницей со шторками, сидит у одной из машин. Они с Виктором только что отладили программу, и "задача пошла". Что получится, еще неясно. Виктор Бойко в конце зала курит, выпуская дым в приоткрытую дверь. Но дым почему-то не хочет уходить, лезет обратно в зал.
Внимание Виктора привлекают два пыльных, видно, очень давно уже висящих на стене плаката. "Вступайте в ряды ДОСААФ!" - написано на первом из них под тремя фигурами очень красивых молодых людей: девушки-санитарки, летчика и радиста. "Странное какое-то слово получилось: ДОСААФ, - думает Виктор, Библейское... Авраам, Исаак и ДОСААФ..." На втором плакате - флаги, цветы и надпись: "Да здравствует наша любимая Родина!"
"А зачем он? - думает Виктор. - Для кого? Жил-был, не любил Родину, прочел плакат - полюбил. Так, что ли? Да здравствует Родина... Мурманск, где он родился и вырос... Белые ночи, крики кораблей в порту, эти сосенки за домом деда... Потом Ленинград... Какое это счастье, что на свете есть такой город... Москва, музыка курантов... А затем Сибирь... А у Нины свое. Разве можно все это забыть? Или можно не любить? Вот была Космодемьянская Зоя. Она, что же, плакат такой читала? Или те ребята, трактористы в Казахстане, которых он узнал, когда студентом ездил на уборку... Он никогда не забудет, как Мухтар тогда ночью спросил: "Сколько лет самому старому городу на свете?" Виктор не знал, но сказал: "Три тысячи лет". - "Вот тут мы построим город, который простоит тридцать тысяч лет! - сказал Мухтар. - Разве есть земля красивее?" Кругом без края стояла пшеница... Может быть, сейчас Мухтар уже строит его - город тридцати тысячелетий... А у них "Марс"... А зачем плакат? Ведь тогда надо выпустить плакаты: "Любите мать", "Не бейте стариков"... Он бросил окурок в урну и пошел к Нине.
- Интересно, - спросил Виктор, - какие чувства ты испытывала, когда читала вон тот плакат? Нина прищурилась.
- Откровенно говоря, я его первый раз вижу.
- Он висит года три.
- Серьезно? Я не замечала.
- В этом вся штука, - задумчиво сказал Виктор. - А ты хочешь, чтобы здравствовала наша любимая Родина?
- Отстань, я устала...
- Нет, ты отвечай: хочешь или нет?
- Ты что, спятил?
- Я серьезно спрашиваю: хочешь или нет?
- Хочу.
- А Кудесник, Юрка, Игорь, Сергей, Бах, - они хотят?
- Хотят.
- И без плаката хотят?
- И без плаката.
- А кто не хочет?
- Все хотят.
- А враги?
- Какие враги?
- Ну всякие... Империалисты, скажем. Они хотят?
- Не хотят.
- Правильно, Нинка! Вот их и надо агитировать, сволочей! Так зачем его тут повесили?
- Отстань... Значит, надо.
- Кому надо? Если никому из нас не надо, то кому же надо?
- Художникам надо рисовать плакаты, - нехотя, только чтобы отделаться от него, сказала Нина. Виктор помолчал, подумал и заключил:
- Тот, кто это рисовал, безусловно, не художник... Не художник, потому что он холодный человек. Впрочем, он, может быть, даже любит Родину. Но ему думать лень. И боязно: вдруг что не так! А тут он спокоен: у кого поднимется рука критиковать такой плакат? Он холодно спекулирует высоким и дорогим. Да, он спекулянт... В двадцатых годах он спекулировал хлебом, в войну - дровами, продовольственными карточками, потом книгами, сейчас - словами. Он всегда спекулировал тем, чего всем нам не хватало. А сейчас, мне кажется, очень часто не хватает именно настоящих слов...
- Ну, ладно, давай поглядим, что она теперь насчитала. - Нина встала.
И они склонились над свежей лентой - ответом электронного математика. Электронному математику было легко: он ведь только отвечал на вопросы. А задавали их люди.
10
Чудесное прозрачное апрельское утро.
Последнюю неделю они работали так много, что воскресенье явилось неожиданным маленьким чудом.
Утро Кудесника, как и полагалось воскресному утру Кудесника, началось с похода в детскую молочную кухню. Тетя Дуся, старушка, которую с великим трудом удалось ему отыскать, когда родился Мишка, в воскресенье уезжала "к племеннице", или по святым праздникам шла в церковь, или летом - просто в парк, где играл духовой оркестр, а иногда даже показывали бесплатно кино. Поэтому в воскресенье в кухню ходил он сам. Бутылочки с делениями через пять граммов ставил в маленькую корзиночку, плетенную из цветных стружек. Что-то было смешное и трогательное в этой корзиночке. Что-то от Красной шапочки и Серого волка.
Борис любил эти воскресные походы, потому что никуда не надо было торопиться, можно было посмотреть на город и людей, на все, что делается вокруг. В обычные дни он стремглав кидался в автобус, в котором он знал всех пассажиров в лицо. В обычные дни он не видел города. И вот сейчас он шел, не торопясь, с интересом оглядывая все, что видел. Вот лежит под "Москвичом" несчастный "частник". Вот в подворотне мальчишки играют в "расшибец". Отличная игра! Требует меткости руки и глаза. И он ловит себя на мысли, что он, кандидат технических наук, с удовольствием бы сыграл в "расшибец". А тот дом на углу уже застеклили...
Борис разглядывает афиши. Открывались парки и танцзалы. Приехал дирижер из Чили и скрипач из Англии. Гастроли театра "Современник": "Стряпуха". Постановка И.Кваши. Странная какая фамилия: И.Кваша... Волейбол: "Химик" "Буревестник". "Прогулки на катерах - лучший отдых". Подписка на собрание сочинений М.Е.Салтыкова-Щедрина. "Левитин. Мотогонки по вертикальной стене". Конкурс цветов. "Обманутая мать" - новый египетский кинофильм. Вечер поэзии... Когда он читал афиши, настроение портилось. Весь этот пестрый, может быть, и не всегда такой интересный, как о нем рассказывали афиши, мир городских развлечений и увеселений уже давно катился мимо него. Он чувствовал, что ушел из этого мира, потерял с ним всякую связь. И не то чтобы он не смог пойти на этот вечер поэзии, например. Конечно, смог бы. Он ходил. Очень редко, но ходил. Но вот, когда он ходил, когда слушал стихи и оглядывал сидящих рядом людей, он чувствовал какую-то непонятную свою отчужденность, чувствовал, что это случайность: он в этом зале. Им всегда владело не осознанное до конца желание множить свои контакты с миром. Он любил новых людей. Он вообще от природы любил узнавать. Самой сильной чертой, определяющей его характер и поступки, была любознательность. Наверное, меньше, чем кто-либо из тех шести человек, которые сидели в одной из комнат седьмой лаборатории, годился он в начальники, потому что любознательность его была глубоко индивидуальна и наибольших успехов он мог бы достичь именно как исследователь, а не как руководитель исследователей. Просто в этом никто не разобрался.
Он защитил диссертацию раньше других, и ему "дали сектор".
Вот эта жажда нового и мучила его, когда он читал афиши. Мучила не потому даже, что он не мог утолить ее сегодня, а потому, что (он чувствовал это) он не утолит ее и завтра. Едва он выходил из проходной, как подступали к нему со всех сторон бесчисленные маленькие заботы. Они облепляли его, как рыжие лесные муравьи, забирались под одежду, жалили, и не было никакой возможности ни убежать, ни стряхнуть их с себя. То матери требовалось какое-то лекарство, а его не было ни в одной аптеке, то в квартире начинался ремонт, долгий страшный месячник какой-то пещерной жизни и средневекового произвола прорабов. Потом надо было отдать в чистку плащ, и это пустяковое дело тоже вырастало в проблему, потому что вещи в чистку принимали почему-то по утрам, когда они с женой уезжали на работу. Потом надо было начинать думать о даче для Мишки, начинать "подыскивать". И еще, и еще, и еще. Как в сказке, когда на месте отрубленной головы Змея-Горыныча сразу вырастала новая голова, не было конца этим заботам. Остро чувствовал он их бесконечность, и от этого иногда ему хотелось послать все к черту, уехать очень далеко, заняться чем-нибудь совсем другим. Жить где-нибудь в деревне, работать в колхозе. Или носиться, как вот этот самый Левитин, по стене на мотоцикле, путешествовать с этой стеной по всему Союзу... Но в свои тридцать два года слишком глубоко уже пустил он корни в эту жизнь. Слишком крепко был спутан по рукам и ногам тонкой цепочкой, каждое звено которой было маленьким "надо", чтобы изменить что-нибудь... И еще были ребята: Игорь, Витька, Сергей. И была работа, которую он ни за какие деньги и блага не мог бы бросить. Он прочел где-то, что Эдисон неделями не выходил из лаборатории... И он очень понимал Эдисона и завидовал ему. Завидовал работоспособности Бахрушина и извечному кипению Эс Те. Он любил и умел работать. Это чувствовал каждый, кто был рядом с ним. Но сколько бы ни сделал он, он хотел сделать больше. Он хотел большего, чем мог физически. Он не успевал жить... Может быть, поэтому афиши портили ему настроение... Кудесник вернулся домой в веселом перезвоне маленьких бутылочек, а на кухне его уже поджидал участковый оперуполномоченный Гвоздев.
