Владимир Чивилихин - Шведские остановки
Швеция по форме правления — конституционная монархия, в которой власть короля традиционно ограничена риксдагом. Торжественная смена караульных постов у королевского дворца — тоже дань традиции, существующей почти во всех странах, сохранивших до наших дней августейшие, чаще всего номинально правящие семейства. В последнее время на Западе стало модным презрение ко всем традициям, в том числе самым древним и вполне, казалось бы, безобидным. Недавно вот прочел в газете, как группа молодых людей оскорбляла и оплевывала английских национальных гвардейцев, стоящих на часах, а одна экзальтированная девица не только сорвала медвежью шапку с головы недвижимого и ни в чем не повинного караульщика, но и раздавила своим каблучком палец на его ноге.
Впрочем, замечу, что скандальные эпизоды, нарушавшие самые святые традиции, случались и в старину. Основателем теперешней династии шведских монархов был не швед, а француз Жан Батист Жюль Бернадот, он же принц ронте-Корво, известный наполеоновский маршал и франкмасон. При Наполеоне выдвигались, несомненно, люди незаурядные, яркие, и Бернадот, как большинство других полководцев Бонапарта, в начале французской революции служил в небольшом чине. Смелый, честолюбивый и ловкий француз пришелся шведам в буквальном смысле ко двору. В 1810 году он был усыновлен престарелым королем Швеции Карлом XIII и по специальному решению риксдага стал наследником престола. Сделавшись фактическим главой государства и будучи дальновидным, умным политиком, Бернадот порвал с Наполеоном и заключил союз с Россией, потом с Англией. После смерти своего приемного батюшки он несколько десятилетий благополучно просидел на троне под именем Карла XIV, ни разу не воевал, положив начало знаменитому шведскому нейтралитету, и дожил почти до середины девятнадцатого века. А когда приступили к омовению и бальзамированию августейшего тела, шведский двор был неожиданно эпатирован и с трудом вышел из шокового состояния — на руке их обожаемого короля оказалась плохо вытравленная татуировка "Смерть королям!"
…Вечер у Рольфа Бернера. Этот стокгольмский журналист прям и резок в оценках, серьезен в подходе к большим вопросам откровенен и последователен в разговоре, а мне такие люди нравятся. Рольфа волнуют политические, социальные проблемы. Только что вышла его книга, и он дарит ее мне. Называется она "Kolchos". что в переводе означает "Колхоз". Рольф жил в одном из хозяйств Смоленщины, работал и ел с колхозниками, беседовал с ними, фотографировал их, рылся в колхозном архиве и в подшивках местных газет. Книга эта об истории, экономике, культуре, о трудностях роста и достижениях рядового нашего колхоза, о его людях и проблемах.
Рольф считает, что коллективизация была исторически неизбежной, единственным для нас способом покончить с массовой бедностью, отсталостью в земледелии, чересполосицей, все время подчеркивает роль колхозного строя в судьбах страны и людей.
— Без него было бы куда трудней справиться с Гитлером, — говорит он. И какой бы был это сейчас колхоз, если б он не потерял в войну сто шестьдесят мужчин!
Живет Рольф Бернер в стокгольмском пригороде Накке — "ленточном городе", к которому примыкает большой лес, покрывающий береговые скалы Сальтшена.
— Идемте, — приглашает хозяин. — Не пожалеете.
Внизу, у корней могучих стволов, было сумеречно и влажно, как в тайге, а на вершинах, в лучах закатного солнца, еще пели птицы.
Надо бы сказать тут о стокгольмских птицах.
В городе их тьма-тьмущая. И не сизарей, не галок, не воробьев — типично городских птиц, а самых настоящих лесных пернатых. Вот стайка синиц обрабатывает кустарник среди шумной улицы, вот вровень, с моим окном спиралью поднимается по сосновому стволу поползень, обирая свои старые захоронки, вот выводок дроздят во главе с хлопотливой мамашей роется в земле под скамейкой, на которой сидят люди. Летом сорока редка, а в Стокгольме эти белобокие крикуньи стрекочут повсюду и больше всего любят посудачить на заборах, покачивая своими черными ромбическими хвостами и воровато озираясь. А однажды в городском шуме я услышал знакомые глухие звуки, будто дятел долбил неподатливую сухую древесину.
Откуда тут дятел, если кругом дома, провода и автобусы? Но это был действительно он. Вершина одинокой сосны виднелась из-за крыши, и большая пестрая птица старательно долбила голый, умерший сук. И совсем уж я подивился, увидев в сумерках, как меж старых вязов вокруг нашего посольства бесшумно летает сова,
Больше всего в Стокгольме, однако, чаек и уток. Ну, чайку-то и ее манеры все знают.
Сильные, острокрылые птицы парят и прядают над водой, бросаясь за куском хлеба или рыбешкой, пронзительно кричат, ссорятся между собой из-за всякого пустяка. В Стокгольме чайки чувствуют себя хозяевами садятся на фонарные столбы, шныряют меж фонтанных струй, ходят по улицам, как у нас голуби, даже погуще.
Но самое, пожалуй, поразительное в пернатом населении Стокгольма утки. Увидев их в первый раз, я подумал, что это домашние.
Лежат рядком на газоне, в Двух шагах от них прошмыгивают автомобили, топают прохожие, а они спят себе, безмятежно запустив головы под крыло. Их тоже будто бы не замечают: никто не смотрит на них, не пугает, не фотографирует, и утки лениво поднимаются с места лишь тогда, когда стрекочущая машинка для стрижки газонов осторожно толкает их в бока.
По оперению селезня я узнал, что это сизые дикие кряквы, и вспомнил, как несколько лет назад мировую прессу обошел один стокгольмский снимок фоторепортер зафиксировал цепочку уток, невозмутимо и важно переходящих большую улицу. Не знаю, какой там огонь горел в светофоре, но все движение остановилось. Дикие утки в Стокгольме кормятся, зимуют, выводят на шхерах залива и озера потомство. Они не одомашнились, но и дикими их уже едва ли можно называть. Ручными тоже, потому что никто не пытается их взять в руки. Скорее, это особые городские птицы, которым нет никакого дела до того, что рядом живут торопливые бескрылые существа со всеми их шумными машинами…
С Рольфом Бернером мы шли старым, имеющим вполне "дикий" вид лесом. Вот огромный, загораживающий полнеба вяз с табличкой, прикрепленной почему-то, правда, не рядом к столбику, а прямо к стволу. Под тремя коронами значится "Natur minne", то есть "памятник природы". В обхвате этот гигант 425 сантиметров, высота и возраст не указаны.
— Как не понять тех, кто вел "вязовую войну"? — говорит Рольф, обходя вяз вокруг. — Мы, шведы, любим свои вязы за то, что это единственные свидетели жизни наших прадедов. Какая демонстрация мощи природы!
Кроме того, в "вязовой войне" была одержана моральная победа — народ, который всегда прав, настоял на своем… Пошли? Идемте, не пожалеете…
Мы вышли на берег Нюккельвикена — Ключевого залива. Рольф ревностно заявил, что под Стокгольмом другого такого фиорда нет, замолчал, не мешая мне, и я это оценил. Залив прихотливо, изломисто врезался в берег.
Отвесные, рваные скалы картинно отражались в глубокой черной воде, над ними цвел ярой зеленью хвойный лес, подсвеченный последними лучами невидимого солнца, и золотая пыльца тихо точила с вершин. Вода, скалы, лес, закатный солнечный свет и густые тени создавали сказочную гармонию первородных красок. Почудилось, что вот-вот в заливе появиться ладья богатого гостя*" Садко, а из-под лесной сени выйдут на камни викинги в железных своих доспехах…
Поверху скалы были сглажены ледником, они струили тепло, а снизу текла по расщелинам свежая прохлада. Наступала белая ночь.
И без того мягкие краски пригашиваются, размываются. Огни Стокгольма мерцают далеко, призрачно, словно удаляясь или собираясь погаснуть. Тишина, только вдали на шхерах и в завораживающем глаз смутном просторе едва уловимо кричат чайки.
— Т-сс! — услышал я и вздрогнул, дождавшись все же сказки. Неподалеку от берега, на недвижной глади залива, вдруг обозначился лебедь. За ним беззвучно и очень-очень медленно явились еще три царственные птицы.
Горделивые головы на изящно изогнутых шеях, белоснежные, словно ватные, крылья, зеркальное отражение птиц в темной воде — истинное чудо жизни! Нет, люди раньше понимали и ценили красоту природы не меньше нас — недаром у многих народов убийство лебедя издревле считается тяжким грехом. Накануне я видел в городе лебедя, постоянно живущего у многолюдной набережной, и вдоволь посмеялся над ним. Какая-то старая женщина кормила кухонными остатками уток, они топтали ей ноги, всполошенно крякали, рвали друг у друга пищу, глаза их блестели от жадности. А лебедь вежливо подошел сбоку, взял женщину клювом за плечо и осторожно потянул в сторону: мол, вы понимаете, что мне недостойно отбирать у этих уток еду или вступать с ними в полемику, но неужели вы-то не видите, что я пришел?..
Лебеди растворились, как мираж, в прозрачном тумане, а мы с Рольфом пошли назад, переступая через больших черных слизняков, выползших с темнотой на тропу. Темно было только здесь, внизу, а в проемах брезжил неверный полусвет. Мы вышли на большую поляну, от которой отслаивался легкий туман.
