Иван Панаев - Как добры люди!
— "Что вы сдѣлали?.. Ее нѣтъ… Она скрылась…"
Докторъ шепнулъ мнѣ:
— Не бойтесь, это хорошо; онъ приходитъ въ себя; онъ уже не видитъ ничего въ зеркалѣ…
Но въ эту минуту больной приподнялся съ дивана, вытянулся во весь ростъ, схватилъ со стола мраморную дощечку, которая лежала сверху бумагъ — и съ усиліемъ бросилъ ее въ зеркаяо… Зеркало разлетѣлось въ кусочки по всей комнатѣ; а онъ, вотъ какъ будто теперь вижу это, онъ рухнулся на полъ, бѣдняжка, и сталъ складывать на полу кусочки зеркала, и плакалъ какъ дитя… Вдругъ съ иимъ сдѣлались судороги, но черезъ двѣ-три минуты онъ уже не двигался и не дышалъ…
— Онъ въ обморокѣ! — закричалъ кто-то изъ насъ — помогите ему, докторъ.
Докторъ долго и внимательью разсматривалъ его. Мы стояли, разинувъ рты, ожидая рѣшенія докторскаго. Докторъ оборотился къ намъ и сказалъ:
— Господа, намъ тутъ больше нечего дѣлать. Онъ умеръ.
Однако мы все еще думали, что онъ очнется. Прошло нѣсколько дней; нечего дѣлать, видимъ — въ самомъ дѣлѣ умеръ; и похоронили его съ приличною церемоніею, а потомъ, какъ добрые родственники, сложились и поставили надъ его могилою небольшой памятникъ. Сходите на кладбище, посмотрите: право, очень недурный памятнпкъ, и съ мѣднымъ крестомъ наверху. Жаль, право жаль его! Могъ бы быть человѣкомъ, да самъ не хотѣлъ…"
Когда старикъ кончилъ свой разсказъ, я спросилъ у него:
— А гдѣ бумаги покойнаго?
— "У меня, сударь, у меня. Тамъ есть описаніе его жизни. Я было разъ принялся читать, да тотчасъ же и бросилъ: такая путаница, что ничего не поймешь; видно, онъ уже былъ немного помѣшанъ, какъ началъ писать. Между этими бумагами нашли мы также какое-то большое сочиненіе въ стихахъ; но половина тетради была сожжена, а другую половину мы бросили".
— Не отдадите ли вы мнѣ всѣ оставшіяся послѣ него бумаги?
— "Отчего же нѣтъ? На что мнѣ онѣ! Съ большимъ удовольствіемъ отдамъ. Хоть чѣмъ-нибудь да помянете его…"
Въ день моего выѣзда изъ ***. я съ полчаса провелъ на его могилѣ. Потомъ я нѣсколько разъ былъ въ ***, и всякій разъ заходилъ къ нему въ гости на кладбище…"
Разсказчикъ нашъ кончилъ. Минутъ пять мы всѣ молчали. Уголья въ каминѣ потухли. Лампы были зажжены.
— И его бумаги у васъ? — спросили мы всѣ въ одинъ голосъ.
— Да. Въ нихъ, — отвѣчалъ онъ: я отыскалъ что-то похожее на дневнпкъ, и еще повѣсть — мучительную, подробную повѣсть его страдальческой жизни…
— Вы намъ когда-нибудь прочтете ее? — спросплъ хозяинъ дома. — Мы будемъ надѣяться.
— Можетъ быть, господа, — произнесъ онъ, задумываясь: — можетъ быть… и если я рѣшусь когда-нибудь вамъ прочесть ее, изъ этой страшной и истинной повѣсти вы яснѣе, гораздо яснѣе увидите, какъ добры люди, какъ они умѣютъ понимать благородство мыслей и дѣлъ и сочувствовать душамъ возвышеннымъ! — Покуда останемся при одномъ вступленіи…
