Николай Лесков - Чающие движения воды
– Отчего так, невестка, не просите? – запытал, распрямляясь во весь рост, молодой деверь.
– Так; не хочу, да и только, чтобы ты тут вертелся. Авенир улыбнулся, опять нарвал другую горсть зелени и опять положил ее в расписную чашку.
– Иди ты, сделай милость, от меня со своей помощью прочь, – вскрикнула красавица и, не выдержав, рассмеялась и бросила в лицо Авениру нарванную им зелень.
Авенир, кажется, только и дожидался этой перемены.
– Ну что же это, невестка, вы за красавица! Вот ей Богу, разрази меня Бог на сем месте, а нету на свете ни одной царицы такой красивой, как вы! – заговорил он, глядя на нее со сложенными на груди руками.
– Тьфу! – отплюнулась без сердца Платонида Андревна и опять стала рвать белой рукою росный зелено-синий свекольник.
– А отчего это и об чем вы, невестка, вчера с вечера плакали? – начал спрашивать ее Авенир.
– А ты почему это знаешь, что я плакала?
– Да я ж будто не слышал!
– Гм! Где ж это ты, дурак, мог это слышать?
Платонида Андревна улыбнулась и сказала:
– Нет, я вижу, что вправду надо про тебя Марку Маркелычу сказать, чтоб тебя на ночь запирали; чтоб ты под окнами, где тебе не следует, не шатался.
– Ну, у меня про то на случай и потолок в палатке разбирается, – весело отвечал Авенир.
– Дурак ты сам-то разборчитый и больше ничего, – проговорила Платонида Андревна. – Мало тебя, дурака, и без того за меня колотят, так ты видно хочешь, чтоб еще больше тебя брат с отцом колотили; ну и поколотят.
– А пусть их пока, невестка, какое время еще поколотят. Только я чуть ли скоро и сам не начну им сдачи давать.
– Ну да, как же! сдачи! Нет, а ты вот что, Авенир; он вон свекор-то Маркел Семеныч намедни при всех при отцах из моленной сказал, что такую духовную напишет, что все одному Марку Маркелычу отдаст, а тебе, глупому, за твое непочтенье к родителю, шиш с маслом.
– Что ж? вы же, невестка, с мужем богаче будете.
– Ммм!.. Нет, скажи ты, пожалуйста, что ты это в самом деле, Авенир, себе думаешь?!
– А ничего я, невестка, не думаю. Про что мне много думать-то?
– Нет, нравится тебе, что ли, чтоб били тебя, да колотили, да еще нищим сделали? Что ты это забрал себе в голову?
Авенир молчал и стоял сложа руки. Платонида Андревна, сдвинув брови, говорила внушительно:
– Ты б то, непутящий ты парень, взял себе в разум, что я ведь твоего брата жена; невестка тебе называюсь.
– Да я разве этого не помню, что ли? – отозвался нетерпеливо Авенир. – Я все это всегда по всякий час прекрасно помню и ничего такого нехорошего не думаю.
– Нехорошего! Хорошее или нехорошее ты себе думаешь, а только знай ты себе, что я не хочу, чтоб ты за мной слонялся. Слышишь ты это, Авенирка, или нет? Слышишь! не смей и никак не смей ты здесь со мной сустречаться… И заступаться за меня тоже не смей и не приставай ко мне… потому что не хочу я этого; не хочу, не хочу и не желаю, да и… коли уж на правду пошло, так знай, что и надоел ты мне, вот – что!
– Ну, это, что… на что пустое говорить, невестка, неправду?
– Как пустое? Как это пустое? С чего это ты взял, что это пустое?
Авенир махнул рукою и, наложив на губы свекольный листочек, насосал его и равнодушно хлопнул.
Платонида Андревна рассмеялась и, пожав плечами, проговорила:
– Ну, глядите, пожалуйста, на этого дурака, добрые люди!
– Эх уж, невестка, молчали бы! – отвечал Авенир.
– Что молчать? Отчего мне молчать?
– Что вам молчать? А зачем вы меня тогда цаловали-то?
– Когда это? Когда это я тебя, дурака, цаловала?
Врешь ты это все, врешь ты это, лгун ты этакой, никогда я тебя не цаловала.
– Никогда?
– Никогда.
Платонида Андревна покраснела и, нагнувшись, стала еще скорее дергать свекольные листья совсем с землею.
– А забыли, невестка, как наших в прошлом году дома-то не было?
– Ну?
– А мы с вами тогда на кровати-то боролись… что, помните?
Платонида Андревна приподнялась и, строго смотря в глаза Авениру, спросила:
– Так что ж такое, что боролись?
– Так вот – тут-то вы меня щекотали…
– Ну?
– Ну да, и цаловали, и отпираться нечего, что цаловали.
– Пфффю, пустяки какие он помнит! – отвечала, закрывая рукавом лицо, Платонида Андревна. – Может, что и вправду как-нибудь тогда поцаловала, потому что ты еще мальчик – отчего ж мне тебя не поцаловать? Я этак хоть и сто раз тебя, изволь, поцалую.
– Ну, извольте – поцалуйте.
Авенир сделал к невестке шаг и слегка тронул ее за целый кисейный рукав.
– Поди прочь, дурак! – проговорила, отшвырнув девереву руку, Платонида Андревна и, рассмеявшись, бросила ему в лицо горсть мокрого свекольника.
– Важность он какую придумал, – продолжала она, – что я поцаловала! В этом остроге живучи, черта с рогами, и того поцалуешь.
– А вот же и опять, невестка, неправду сказали; вот не очень-то вы брата цалуете.
– Авенир! – крикнула, приподнявшись и стараясь говорить как можно строже, Платонида Андревна. – Что ты, негодный ты парень, очень хочешь, чтоб я тебя изругала? Так я тебя, поганого мальчишку, сейчас вот как нельзя хуже отделаю.
– Да что вы это все меня мальчишка да мальчишка! Полно вам; пора и перестать мальчишкой-то звать меня.
– А потому я тебя так зову, что ты мальчишка.
– Что мне двадцать один год, то и вам ведь столько же. Ничуть моего не больше на свете прожили.
– Я женщина.
– А я мужчина.
– Дурак ты, а не мужчина! Важность какая мужчина! Да и разве такие-то бывают мужчины?
– Да, а то, невестка, какие же?
– Какие?.. А я вот не посмотрю, что ты мужчина, да оплеуху тебе хорошую дам.
– Ну, что ж такое! – отвечал Авенир.
– И ей-Богу дам! И ударю тебя, и изругаю, и как не надо хуже высрамлю, – сказала, возвышая голос и на этот раз непритворно сердясь Платонида Андревна. – Что это в самом деле за наказание! Ничего балбеска этакой не делает; на пильню его калачом не заманишь; торговле не учится; с пристани все норовит, как бы ему домой скорей; да еще теперь, что себе, мерзавец, вообразил? Голова б у другого треснула такое подумать. Иди ты, негодяй, прочь! – крикнула она, размахнувшись на Авенира чашкой.
– Платоннннида! – раздался в эту минуту со двора из-за сарая сухой, дребезжащий голос.
При первых звуках этого голоса Авенир запрыгал козлом через гряды и, перескочив через межу в горох, очутился как раз лицом к лицу с притаившимся здесь Пизонским.
Оба они сидели на корточках друг против друга, как сидят рано утром на лесной опушке молодые зайцы, и оба протирали себе руками удивленные глаза.
VI. Два зайца смотрят один на другого
Между тем Платонида Андревна, глядя с улыбкой на прыгающего Авенира, спокойно отвечала:
– Сейчас!
– Что, не знаешь ли ты, где это Авенир? – продолжал тот же голос уже несколько ближе.
– Нет, Марко Маркелыч, не знаю, – отозвалась на это мужу Платонида Андревна.
В калитке показался похожий на ежа низенький, черный с проседью человек лет сорока пяти с злою физиономиею и сурово выглядывающими исподлобья подозрительными глазами.
– А здесь его нет? – спросил он, остановясь и распявшись руками на калитке.
– Да что же ему здесь, Марко Маркелыч, делать?
– Где ж это он, шальная собака, запропастился?
– Мне будто показалось что-то, что он на пристань рано пошел, – отвечала Платонида Андревна.
– Опять же-таки все это он без времени делает.
– Торопился, видно, что работы много.
– Усерден очень! Ну-к быть ему нынче за это его усердие опять без чаю. Мы с батюшкой идем на прядильню, а ты, если он вернется, чтоб самовара ему другого не смела ставить! Слышишь ты про то или нет?
– Слышу.
– Не давать ему чаю, когда он своего к тому времени не помнит.
– Не дам.
– Такой мой приказ: не давать!
– Да не дам же, не дам, Марко Маркелыч. Неужели ж-таки я вас в этом ослушаюсь? Можете после и Дарью спросить, – отвечала мужу Платонида Андревна.
Калитка хлопнула на блок, и из-за гряды синих бобов в ту же минуту с испугом высунулась кудрявая голова Авенира. Он проворно запрыгал опять козлом через гряды и на бегу тихо показывал Платониде Андревне на гряду гороха.
– Скройся ты с глаз моих, нерачитель ты ненавистный! – проговорила, встречая его и озираясь по сторонам, Платонида Андревна. – Что ты бзыришь-то козлом по огороду? Пошел, тебе говорят, вон!
Но Авенир, не слушая этого приказа, тихо взял невестку за рукав и тихо же с серьезной миной указал ей рукою на гороховую гряду, за которой скрывался доселе Пизонский.
Платонида Андревна только что взглянула по этому направлению, как пронзительно вскрикнула; уронила из рук чашу с свекольником и закрыла руками глаза. В горохе, в нескольких шагах от поставленного для воробьев пугала, стояла длинная, смешная фигура Пизонского, на которой, тоже как и на пугале, висели лохмотья мокрого коленкорового халата, подпоясанного зеленою коноплею.
– Миленькая! Постой, миленькая Платонида Андревна, постойте! – заговорил Пизонский, вылезая из-за своей засады. – Я к тебе, девушка, не с злом пришла.
