Сергей Семенов - Внизу
– - Я вас спрошу только об одном, -- обратился Молодцов к Никишину, -- в чем, по-вашему, главная суть служения людям поэтическими произведениями?
– - Разве для вас это не ясно? -- с легким укором и улыбаясь проговорил Никишин, -- доставлять людям эстетическое наслаждение.
– - И от этого может быть польза?
– - Несомненная. От этого согревается человеческое сердце, внутренний мир человека наполняется новыми чувствами, увеличивается духовное богатство человека.
– - И это имеет большое значение?
– - Очень большое. При этих случаях человек ощущает жизнь в большей полноте, дорожит ею, как неоцененным даром, и держится в жизни бодрее, чувствует себя сильнее, могущественнее, а вследствие этого он ярче может проявить себя.
– - Как проявить? -- не понял Молодцов.
– - Ну так, соответственно имеющимся у него данным.
– - А я думаю, -- волнуясь и путаясь проговорил Молодцов, -- что и поэзия и искусство должны вести человека в одну сторону, помните Пушкина: "И долго буду тем народу я любезен, что чувства добрые в них лирой пробуждал". Вызывать чувства только добрые, а поэтому задача для всякого поэта должна быть направлена в сторону увеличения в человеке добра, приближения его к истине.
– - Совершенно верно. Я и не допускаю, чтобы рост человеческого духовного богатства не значил бы то же, что и рост добра. Это богатство-то само по себе есть неоценимое добро. Все равно как солнце, поднимаясь выше, шлет больше тепла, так и человек, развивая душу, делается добрее.
– - Вы это от души говорите? -- спросил озадаченный Молодцов, не ожидавший такого оборота от совершенно случайно завязавшейся беседы.
– - От всей души, поверьте, -- мягко и тихо проговорил Никишин.
Он поднялся, взял шляпу и, обращаясь к Молодцову, добавил:
– - Ну, мне пора уже идти. Вы позволите мне взять обратно вашу тетрадку…
– - Нет… подождите, -- замялся Молодцов. -- Я один тут хорошенько все пересмотрю, а потом сам вам и доставлю, может быть, вместе с записками.
– - Как угодно, -- покорно проговорил Никишин. -- А записки вы можете написать для легкости в виде письма, например, начнете так: "Милостивый государь, господин редактор. Ввиду вашего интереса к моей персоне, позвольте вам рассказать наивозможно подробно о важнейших моментах моей жизни" -- и начинайте описывать все, что вы переживали выдающееся.
– - Благодарю за совет, постараюсь им воспользоваться, -- проговорил Молодцов.
Никишин подал ему руку и, надевши шляпу, направился к выходу. Молодцов пошел провожать его. Никишин подошел уже к двери, как дверь каморки Крамаревой отворилась, и из нее вышла Агаша. Увидав отворившего дверь Никишина, она почему-то вытянулась, побледнела и остановилась как вкопанная. Никишин, однако, не обратив на нее никакого внимания, вышел из двери. Молодцов затворил за ним дверь и обернулся лицом к девушке. Агаша подскочила к нему и, задыхаясь, схватив его за руки, спросила:
– - Это кто у вас был?
– - Из редакции журнала, где стихи мои будут печатать, секретарем там служит, -- проговорил Молодцов.
Агаша подскочила к окну и впилась глазами в уходящего со двора Никишина.
Выйдя в отворенные ворота, Никишин остановился, подозвал к себе извозчика и стал садиться в пролетку. Агаша разглядела его лицо и, приседая на стоявшую у окна табуретку, воскликнула:
– - Так и есть… Он!
– - Кто он? -- изумленно проговорил Молодцов.
– - А тот, что заступился-то за меня. Ах, как бы мне повидать его хотелось!
Молодцов остановился с опущенными руками, он сначала побледнел, потом на лице его выступила краска. Ему стало невыразимо стыдно за свое поведение с Никишиным Он подошел к постели, сел на нее и с минуту сидел, облокотясь правой рукой на подушку; наконец он энергично вскочил с места, сорвал с гвоздя фуражку и, надвинув ее на голову, быстрыми шагами вышел из квартиры.
VIII
Выскочив за ворота, Молодцов оглянулся направо и налево. Никишин, сидя в пролетке извозчика, был уже в конце переулка. Молодцов остановился, поглядел, как пролетка смешалась с другими пролетками и скрылась за углом. Он долго стоял, глядя ей вслед, потом глубоко вздохнул, стиснул зубы и, засунув руки в карманы пиджака и опустив голову, медленно пошел в другой конец переулка, выходивший на бульвар.
Пройдя переулок, он бесцельно повернул направо и пошел, не обращая ни на что внимания, по тротуару.
По улице дребезжали извозчики, звонила, визжа колесами, конка, слышался колокольный звон; по бульвару двигалась разношерстная толпа людей, всевозможная смесь одежд и лиц, но Молодцов ничего не замечал. Острое, мучительно щемящее сердце чувство глубокого стыда захватило его всего и жгло и мучило его невыносимо.
Он мучился тем, что, будучи расстроен Золотовым, попал в такой просак, что целые полчаса обливал враждебностью благороднейшего человека, не зная его и потому только, что он принадлежал к образованным, на которых он сам был до сегодняшнего утра способен молиться.
– - И что же это я за орясина такая, -- чуть не плача внутренне, восклицал Молодцов и изо всей силы упирал кулаками в карманы пиджака. Тяжелое, гнетущее чувство его все разрасталось. Ему хотелось с кем-нибудь поделиться своею мукою, но у него не было ни друзей, ни приятелей, равных с ним по умственному развитию. Он ходил иногда к некоторым землякам, но земляки-чернорабочие были чужды тем интересам, какими жил он. И чем больше он шел, тем больше увеличивалась его тоска, и не было исхода ей, не было средства, чем разогнать ее.
Изредка Молодцов бросал взоры направо и налево, и ничего веселящего глаз не попадалось ему. Толпы людей двигались навстречу и обгоняли его. Время перевалило за обед. Обедня давно отошла, открылись казенки и выпускали из своих перегородок бесчисленное количество светлых пузырьков с одуряющей жидкостью, действие которой сказывалось уже на многих встречающихся Молодцову, и Молодцова мутило от одного вида этих отравленных людей с отуманенными глазами, с потными лицами, неестественно жестикулирующих. Он хорошо знал, что за чувство вызывает в этих отдыхающих в такие дни, после беспрерывной недельной работы, тружениках, и это представление только увеличивало его душевный гнет.
Встречались люди трезвые, франтоватые, с сияющими взорами, и Молодцова поражала безграничная пошлость, чванство. И тут Молодцову чувствовалось не меньшее отдаление от настоящей человеческой жизни, чем у встречных первой категории, -- то же тупое довольство и то же отдаление от всяких духовных запросов и порывов. Он с желчью глядел на них, стискивал зубы, снова напирал кулаками на дно карманов и почему-то шел, уже ускоряя шаги.
Наконец такое состояние Молодцову показалось невыносимо, и он, чтобы избавиться от него, решил хоть выпивкой разогнать его. Он не пил давно ничего, принявши решение ничего не пить. И при мысли о выпивке с минуту в нем шло колебание; потом колебание исчезло, он решил, что лучше выпить, и завернул в первый же попавшийся трактир.
Трактир был полон народа. Каждый стол был усажен группами мастеровых, ремесленников, гуляющей прислуги. Перед большинством стояла красноголовая посуда всевозможных размеров, закуска, булки, чай. Шел говор, как на базаре, слышался животный смех, часто пересыпаемый крепкими словечками; хотя окна были открыты, но воздух был напитан винными парами, человеческим потом, едким табачным дымом и одуряющим чадом готовящейся еды. Половые, красные, возбужденные, летали, гремя посудой, расталкивая толкущихся в проходах гостей, кричали: "Пазвольте, абажгу!" У стены одного зала наяривала Преображенский марш заведенная машина, за буфетом стояло несколько человек, отпуская чай, водку, закуску и получая деньги. При чем водку отпускал солидный внушительный господин, солидно выстриженный, в чесучовой паре и золотом пенсне, мало похожий на трактирщика, а скорее напоминающий собой владельца какого-нибудь крупного коммерческого предприятия, а деньги получала чрезвычайно симпатичная и красивая барышня лет шестнадцати, в модной прическе и великолепном платье.
В углу, за маленьким столиком, нашлось свободное место, и Молодцов сел за него, положа на стол фуражку, и начал ерошить волосы; к нему подскочил половой.
– - Мерзавчика, -- отрывисто проговорил Молодцов.
Половой сделал притворно недоумевающее выражение и завертел салфетку в руках.
– - Аль не понимаешь, -- вдруг со злостью зыкнул Молодцов и метнул горящими глазами на полового. -- Невинность разыгрываешь. Живей!
Половой, повернувшись, побежал к буфету и через минуту вернулся с пузырьком и кусками какой-то снеди на дешевенькой тарелочке. Откупорив посуду, он с небрежным видом поставил ее перед Молодцовым и стал сметать с соседнего стола насоренные только что ушедшими гостями крошки.
Молодцов, выпив водку, почувствовал, как она ударила ему в голову, но те надежды, какие он возлагал на нее, не оправдались. Водка не прогнала гнетущей его тоски, а еще увеличила его внутреннюю тяжесть: она ударила ему в голову и наполнила его тяжелым давящим туманом. В ушах у него поднялся неприятный, шум, перед глазами его прыгало и сердце сжало точно чьей-то чужой грубой рукой, и это ощущение до того было неприятно, что Молодцов, несмотря на туман в голове, начал раскаиваться, зачем он прибег к этому средству… Он не стал больше допивать из посуды и застучал дном рюмки о поднос.
