Алексей Варламов - Падчевары
Как знать, если б не Тихомиров, я бы совсем пал духом оттого, что мое мирное и возлюбленное деревенское бытье могло в любой момент нарушиться, однако с Николаем Ивановичем было не так страшно. Он превосходил меня и моих университетских друзей по возрасту на пятнадцать лет, но по уму и жизненному опыту - на целое столетие. Витальич рассказывал, что бывалый инженер-связист спасал его от круглосуточной жары и духоты во время безумного ханойского лета, и мы ему во всем доверяли. Мне казалось, он знает и умеет все на свете, рядом с ним было не стыдно обнаружить свое неумение и незнание, и я очень жалел, что так поздно он до моего имения добрался, и мне не удалось познакомить его с дедом Васей, и не узнали друг друга рассудительные, мастеровитые, неторопливые и в этой своей цельности такие редкие русские люди. Его жена Людмила, любившая мужа какой-то суеверной любовью, повсюду его сопровождала, могла часами сидеть рядом, когда он рыбачил или что-то делал, сплавлялась с ним на катамаране по порожистым речкам, мокла под карельскими и уральскими дождями, тащилась с рюкзаком через болота, ночевала в лесу, укладывала и берегла его сон, никогда ни за что не корила, и представить эту уже на наших глазах соединившуюся пару раздельно было невозможно - может быть, поэтому на чисто мужские зимние рыбалки они не ездили.
Худо ли, бедно, но мы залатали с Николаем Ивановичем протекавшую над коридором крышу, починили перила в коридоре и сделали небольшое крылечко перед дверью, чтобы не нужно было высоко задирать ногу, когда переступаешь из коридора порог квартиры. Собрались было даже смастерить из ненужного мучного ларя новый топчан для приема гостей, но без гвоздодера разобрать прочное сооружение, построенное много лет назад солдатом Анастасием, не смогли. Ломать ларь было жалко - только мне он был без нужды, а отдать его тюковской матери, как она просила, не получалось, потому что ларь, видно, собирал солдат прямо в коридоре, и вытащить его через небольшую дверь на улицу было невозможно.
В разговорах и неспешных делах, в воспоминаниях и молчании проходили наши долгие дни. Вечерами мы рыбачили на металлической лодке со смешным фабричным названием "Романтика", которую я привез в свое второе падчеварское лето из Москвы, и теперь рассказывал Тихомировым, как в годы жутчайшего дефицита покупал ее по объявлению у какой-то запальчивой тетки из московского микрорайона Ясенево, и та не сильно заламывала цену, потому что лодка была мужнина, а она собиралась разводиться и торопилась продать все, что можно, до раздела имущества. Я вспоминал, как помог мне Викторов, тогда еще не на джипе, а на тещиных "Жигулях", привезти складную лодку на Ярославский вокзал и погрузить в багажный вагон и как потом, молодые и счастливые, мы сплавлялись на этом почти что краденом корабле с подсевшим ко мне в Вологде худощавым о ту пору Витальичем по шумливой речке Вожеге от Тигина до Падчевар, и я не подозревал, что рано или поздно отольются мне чужие слезки.
Лодка шла быстро, не боясь ни перекатов, ни камней, слушалась весел и обладала всего двумя недостатками: во время рыбалки стоило случайно задеть удочкой борт или дно, она гремела на всю реку, и затащить ее на гору к дому было делом нелегким.
Покуда был жив дед Вася, он давал мне здоровенную тачку, и я привозил на ней лодку к его избе с резными окошками и терраской, стоявшей гораздо ближе к реке, чем мой аскетичный, ничем не украшенный хутор, но после дедовой смерти баба Надя держать "Романтику" в своей усадьбе отказалась:
- Гли-ко ты, батюшко, залезут ко мне из-за твоей лодки и напужат.
Мне пришлось оттащить посудину к своему дому, и с тех пор я ни разу ее на воду не спускал и плавал на резиновой. Однако с годами моя самая первая надувная лодочка, которую купил я еще, будучи студентом, в магазине "Спартак" на Ленинском проспекте и до сих пор помнил тот яркий весенний день, когда расплачивался за нее дворницкими деньгами, на которой проплыл множество речек Русской равнины и Карелии, а однажды пересек с женой безбрежное озеро Воже, которую многажды раз пропарывал, латал и заклеивал, наконец окончательно сгнила от хранения в сыром доме, металлическая же все скучала в нижней части двора вместе со старыми досками, телегой, хомутами и козлами, и зима была ей нипочем. Ее-то мы с Николаем Ивановичем и спустили в это лето на воду - она легко выдерживала троих пассажиров, и, швыряя в разные стороны блесны, мы ухитрялись выловить в вечер по щучке-другой - на большее река не расщедривалась.
Мы ходили на Чунозеро, где клевало по обыкновению вяло, зато нас поедом ела мошка и куковала на другом берегу кукушка, и я бессознательно начинал считать звонкий бой лесных часов, но голос птицы то и дело прерывался, и больше четырех раз подряд она не куковала.
Белые ночи хороши еще и тем, что не заставляют никуда торопиться. Можно прийти домой как угодно поздно и сколько хочешь спать, так что мы рыбачили до полуночи, потом шли в гору к дому, затеивали ужин и сидели в полутемной комнате до рассвета. Соседи нас не беспокоили - может быть, уехали, а может быть, все про нас поняли и потеряли интерес, и никто не мешал нам благодушествовать, но все-таки что-то неладное было на сердце...
Да и мысли об избе были противоречивыми. Я не то чтобы теперь о покупке дома жалел, я многое здесь увидел и понял, да и, вспоминая себя в свои двадцать семь лет, понимал, что поступить тогда иначе не мог - слишком уж хотелось мне купить эту избу. Но за десять лет что-то переменилось и во мне, и в ней: стали утомлять дорога и опасение, что приедешь однажды к разгромленным стенам с разбитыми окнами, осколками тарелок на полу и поломанной мебелью.
Иногда я подумывал, не купить ли домик поближе к Москве, с более удобным подъездом, в деревне, где достаточно москвичей и я не буду смотреться белой вороной, завести огород, насадить деревьев и кустов, копать осенью элитную картошку и жить, как положено семейному человеку, а не молодому искателю приключений. Однако бросать здешнее, пусть и приходящее в упадок, хозяйство было жаль. Да и продать избу было некому. Недаром двадцать лет ее никто не хотел покупать.
Я глядел нерадивым хозяйским оком на свой потемневший и растрескавшийся пятистенок с перекошенным, осевшим двором и разъехавшейся кровлей и хорошо понимал одну вещь: дом надо либо бросать, либо спасать. Перекрывать крышу, чинить крыльцо, укреплять стены и делать это сейчас, потому что через несколько лет будет уже поздно. Когда-то его купив, я вложил в него столько денег, столько душевных и физических сил, жил неделями поздней осенью и зимой, не ходил ни на рыбалку, ни в лес, ни на болото, нанимал в деревне работников, упрашивал их и кланялся в ножки, угощал водкой, готовил им в печи и на керосинке обеды, возил из Москвы запчасти к их мотоциклам, до полуночи слушал пьяные и нечленораздельные разговоры, но сделать всего, что требовалось, не успел, а теперь не было у меня ни прежнего запала, ни времени, ни денег.
Если бы в избу не залезали, наверное, и относился бы я к ней иначе. Но так не лежала у меня больше к дому душа, я чувствовал себя здесь незащищенным, и снова, как в первые падчеварские недели, казалось мне, все выталкивает меня отсюда.
Да и после деда Васи и Тюкова близких мужиков в деревне у меня не осталось...
В предыдущем рассказе я ничего не написал о смерти своего друга не друга, даже не знаю, как назвать, а вернее, сказать, кем мне был этот человек, на пятнадцать лет меня старше, с которым мы столько километров исходили по лесам, просидели часов в лодке и на льду, проболтали зимними ночами у русской печи в холодном доме и выпили водки, с кем ссорились и мирились, играли в шахматы или просто курили и молчали.
Тюков сам пришел ко мне знакомиться еще в первую мою падчеварскую осень, когда, по-детски влюбленный в деревенскую усадьбу, я приносил из леса маленькие елочки и сосенки и рассаживал их вокруг дома.
- Посадки одобряю, - сказал невысокий коренастый человек в пиджаке и сапогах, открыто улыбнулся беззубым ртом и протянул руку, - только сосна не приживется.
Я недоуменно воззрился на широкое лицо, на котором отсутствовал нос.
- Лесник я здешний, - пояснил он. - Во-он изба моя в Кубинской, видишь, крыша виднеется. Заходи чай пить.
И снова я удивился, потому что всегда мне представлялось: лесник должен жить в избушке где-нибудь в лесу, а не посреди деревни. Я вообще тогда очень многому удивлялся и радовался, всем живо интересовался, со всеми охотно знакомился и не слушал пересудов деревенских старух, что Сашка Тюков-де страшный пьяница, ему и нос в пьяной драке отрубили и нечего мне с ним дружить.
- Тюкоу, - произносил его фамилию на здешний лад дед Вася.
Что еще я мог сказать о нем кроме того, что сосенки действительно не прижились, зато елочки подросли, а сам он стал героем моего рассказа, а затем и целой повести, из-за которой я теперь немного тревожился: а вдруг она нечаянно попала в Падчевары, ходит по домам и обсуждается своими невыдуманными персонажами. Ведь тот самый первый и давний мой рассказ о своей жизни Тюков случайно прочел и оттого относился ко мне странно: ему и приятно, и неуютно было оттого, что о нем пишут мелкими печатными буквами и читают самые разные люди.
