Андрей Левкин - СПб & т п
Алеж de facto мы переживем всех, аще не бывало, шоб пустота сгинела. А остальное - разноцветный быт. Вот, давеча я встретил знакомого мага (стиль "пьяной обезьяны"), так тот жаловался на сбои мировоззренческой позиции, он, скажем, не мог точно определить тип имманентности любого из рижских дворов (которые, как известно, занимают территории внутри цельных фасадных рамок кварталов, иногда - разгороженные внутри). Ему, с его позиций, наличие именно этих перемычек представлялось невозможным, потому что для него войдя в замкнутое куда-то других преград и, тем самых, различий уже быть не должно.
Знавал я еще одну магшу, работавшую муравьиным львом, и ее жанр требовал соответствующего обустройства местности, а это же медленно. Была еще девчонка в манере цапли, но разглядывание мира сверху вниз при таком длинном носе также сужает кругозор. А куда же денешься, на свете всегда существуют кастовые и родовые отношения наследования по части дел с тем, чего на свете не бывает: уже и на пиру Тримальхиона из кабаньей туши вылетали разные птички-невелички вроде колибри, выпархивая из жареного тела, и все были только довольны.
Главное в жизни - не попасть под трактор, все остальное еще можно пережить. Странно другое: жизнь прогрессирует, - например, в Риге множество людей, крайне далеких от любой магии, уже улучшают свою жизнь тем, что, например, выгоняют из квартир случайно залетевших к ним ос посредством матерщины. Осы отчего-то чутко реагируют на такие слова и тут же улетают, оставляя за собой очередную тайну природы.
Однажды ко мне на Пушкинской, кв. 162, пришел мой персональный крыс и гремел за дверью банкой, в которой я оставлял ему еду. Он меня разбудил, я лежал на спине и глядел в потолок, где была даже небольшая гипсовая розочка вокруг дырки от шнура для лампочки. Светало. И я думал так: ну и что? И в сереющем спозаранку воздухе замкнутого питерского двора я вдруг с нечеловеческий и никак не меньшей четкостью ощутил, что, собственно, а больше-то и спрашивать нечего и не о чем. И это было хорошо.
Вернемся к магии. Стиль богомола в том, что любая рухнувшая во время пустота переводится им в выброшенные и сношенные ботинки, поскольку, как известно, любое насекомое это же просто удовлетворенное желание, ну а богомолы - хорошо удовлетворенные хорошие желания - настолько, что помнят о себе.
Отсутствие пустоты наезжает на любого богомола как трактор, он пожимает плечами и спокойно отходит в сторонку.
И, если утро, - восходит солнце, а если вечер - закатывается, а если зима, так кое-где еще и снег лежит.
Богомолы, они сухие, точно понимают жизнь: кровь слишком пахнет мясом, чтобы не портилась. Глядя на то, как из городского репродуктора выходит играющий на гармошке таракан и уходит в дальнейшую радиотрансляционную сеть, я только вздыхаю, между тем смеркается. Ну зачем я, такой сухой и жесткий, стану жалеть их, мягких и нежных? Да я кинул бы ему вслед книгой Михельсона "Ходячие и меткие слова" (кабы та случилась под рукой), лишь бы подох.
Но вернемся к бесплотным силам их много на свете. Главное, чтобы они соответствовали национальному складу характера. Дело даже не в том, что теперь я могу противостоять Госятине своим богомолом. Результат превзошел необходимость: ну что может гоосовская девчонка, кроме как петь и плясать? Сосать леденцы на палочке. А представить себе колонну богомолов в противогазах по Красной площади? Молчаливых еще более, чем когда бы то ни было?
И все юродивые за тысячу лет, и все голодные, и те, у кого отобрали то, что казалось необходимым, все те, кто из общих вагонов и не пьяны, и лебеда в ноябре и сухие щепки для самовара, и погнутые иглы шприцов, искривленные позвоночники, и все те, кому некуда написать, если умер, и те, кому больно, а никого рядом, и те, кто по ночам жрет подушку, и просто все, кому просто плохо, они же почти видят, как внутри темноты по светящейся проволочке почти канатоходцем идет, дергаясь своим хитином и треугольными глазами какая-то им неизвестная тварь, дергая руками, будто перебирая пианино, оглядываясь назад, на кого-то, от кого только что ушел, чтобы бестолково и ненужно идти куда-то еще внутри пустоты этой лампочки.
Жизнь измеряется эталонным тараканом, дрожание чьих усов свидетельствует о счастии. Трижды восемь - двадцать четыре или примерно возле того. Воду кипятить можно с помощью двух пластинок безопаски, врезанных в торец карандаша, так, чтобы с грифелем не соприкасались, подведенных к сети. Пустой хитиновый панцирь богомола оберегает пустоту, касательно которой никто, кроме него, не знает, какого она цвета.
