Алексей Ремизов - Том 9. Учитель музыки
30 франков – наших 12 рублей! Ну, как вам кажется? И где же это, скажите, в каких таких Рядах или Гостином за такие деньги такое добро получишь?
Рассчитался я. Записали мой адрес. И пошел я себе домой вот как довольный! А к вечеру у меня новое пальто было – березовый лист со снежинкой.
Теперь спокойно я мог взять билет, уложить книги и ехать в Россию. Так я и сделал. Так я в это самое пальто и обрядился – «автомобиль». И в путь. И не скажу, чтобы дорогой было мне очень приятно: полы длинные, как станешь в вагон влезать, путаешься-путаешься, а рукава широченные и опять же длинные, папиросу не закуришь. Намаялся я, что говорить, и уж как пенял на себя, что не надел старого своего на ватине. Ну, как-никак доехал.
А дома как огляделся, и делать не знаю что. Надену я этот халат, посмотрю в зеркало – да как увижу эту длинноту попятную, эту самую дурацкую штрипку, и скорей долой с плеч да на вешалку. Ну, хоть иди на Гороховую и покупай новое.
По улицам хожу, примечаю, кто в чем, и нет ли у кого еще такого? И сколько ни смотрел, ну хоть что-нибудь подобное, ну, хоть раз бы на глаза попалось такое, чтобы живой человек в таком по улицам разгуливал.
«Может, на следующий год мода выйдет на такие халаты!» – стал я утешать себя и решил до весны дождаться, а пока что оставил пальто на вешалке висеть.
Приехал из Coppet Шестов21: Шестов в Coppet на Lac Léman в Швейцарии жил, а в Петербург приезжал свои книги устраивать. Нарочно обрядился я в мой парижский «автомобиль», думаю, вот удивлю! А он нисколечко не удивился.
– Откуда, – говорит, – покойницкое?
– Какое покойницкое?
Я рассказал ему всю историю, как и где купил;
– От Сен-Сюльписа рукой подать.
– Ну, конечно! – смеется.
Нет, думаю, он нарочно, просто завидует – пальто замечательное: березовый лист со снежинкой!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И завелась у нас моль в доме. И чем я ни травил ее – вывести не могу. Уж я и к профессору физики обращался – дал он мне каких-то синеньких камушек, разложил я камушки по всем углам, но и камушки не помогают. Все ее больше и больше. Каюсь, погрешил на соседа, на физика. «От него, – думаю, – никто, как он разводит!» А навела меня на эти мысли моя же собственная неосторожность: как-то рассказал я ему, будто, если собрать несколько десятков моли и послать в Китай, обязательно выдадут фарфоровую китайскую вазу. А вскоре замечаю, как вечерами, нарядившись в майский костюм – тепло: паровое отопление! – ходит сосед по комнатам с сачком и моль ловит. Да, погрешил тогда на профессора. А моли – тучи летят! Что делать? И взялся я за вещи: пересмотрю, думаю, все, не найду ли гнездо, тут ей и конец будет. И все пересмотрел, все старье, а гнезда нет нигде. А как дошла очередь до пальто, распахнул я свой парижский «автомобиль», а на нем – живого места нет, одна моль – и ползет и скачет и, Бог знает что, моль на моли, да все крупная, раздавишь, как маслом мазнешь.
В первый весенний теплый день пошел я на Гороховую и купил себе самое простое летнее пальто.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Оказион! – подхватил Корнетов и взялся за всякие варенухи и прохладительные сласти: прохладиться не мешало.
– А со мной был такой оказион, – сказал прокурор Жижин и улыбнулся своим мертвецким оскалом.
Корнетов так и сиял весь от удовольствия – еще бы, на вечер не пожалуешься и Ивановну нечего звать о колдунах рассказывать.
3. ПогасилиЧитал я в газетах, как мальчишку какого-то, Петьку «погасили»: был на свете Петька и вот не стало, и хоть и жив он живехонек и вихры торчат по-прежнему, а уж нет его – «погасили»!
Скажу кратко, как это все вышло и что это такое «погасить».
У Петьки мать прачка Марья, по стиркам ходит. Идет она раз вечером к себе на Карповку, а на берегу у моста народ. И как увидели ее, кричат: «Твоего выловили, утоп!» Ну, поплакала, потужила, да видно уж судьба, и похоронили мальчишку – разговаривать много не будут, живо схоронят! А так дня через три к ночи и является Петька – экий, сбежал на тот свет за счастьем, да чего-то вернулся! Тут-то и начинаются Петькины мытарства. Повела его Марья к сапожнику, думала по сапожному мастерству определить. И сапожник принять Петьку не отказывается, только давай метрику. Марья к дьякону. А дьякон-то уж отметил в церковных книгах, что Петька помер, и никакой метрики выдать не может. «Я, – говорит, – его погасил». Так и «погасили» Петьку, и ходу ему никакого.
Про эту историю я как вычитал в газете и очень меня тогда растрогало: я себе все представлял этого бродячего «погашенного» Петьку среди нас «не погашенных», и мне очень было его жалко. Потом я позабыл о Петьке. И вот вспомнил. А вспомнил я Петьку при обстоятельствах самых плачевных – в жандармской дежурной в Вержболове.
Возвращался я домой в Россию. В первый раз я был за границей. Не малого труда стоила мне поездка, но жалеть не пожалел. От всего не нашего был я тогда в восторге – все мне показалось там и бело и хорошо и благодатно: какую крепкую церковь построили они себе каменную, воистину: «врата адовы не одолеют!» – прямо по колокольчику доведет до врат небесных; а какие мудрецы и ученые жили на их земле и великие духовидцы, воистину: Фаворский неизреченный свет въявь видели; да и в житейском обиходе чего только не повыдумано, ну, клопа, нашего доморощенного, паром у себя вывели и разве что так последыши остались, в Париже; а как трудятся – по-лошадиному, и не без проку!
И вот, увидев у них только одну белизну, одну чистоту, одну благодать, я был от всего в восторге, и все-таки с неменьшим восхищением подъезжал я к нашей земле: ну, какая ни есть, а своя, и пусть мы раздорны и разбродны и несуразны – выгоды своей частенько, хоть и под носом она, не замечаем, мимо прем, и обойти нас не так уж трудно, пускай это все так, но ведь и у нас тоже старцы по лесам не перевелись тоже «Фаворские» и есть русские «мощи» – памятник русских людей, потрудившихся для создания России, и баня у нас есть…, а порядку и мы научимся,22 безобразничать и нынче не очень ловко становится, и не так уж мы все ленивы и сиволапы, как сами о себе на весь мир протрубили, а что если на вокзал за два часа забираемся, то, ей-Богу, это везде, это и в самых первых городах Европы, все равно, как и везде, поезда опаздывают!
С нетерпеливым чувством подъезжал я к границе – к России, лучше которой на всем свете ничего для меня нет.
Осмотрели мои чемоданы. Недозволенного я ничего не вез. Правда, много у меня было ненужного – да ненужное в расчет не берется. И, проверив мой паспорт, вернули мне. Взял я билет, сдал багаж и сел чай пить: до горячего чаю охота большая была – конечно, хорошо, там все хорошо, да чай-то теплый подают, и никакими словами не вдолбить, что теплого этого и даром тебе не надо! Сижу я за столиком, пью горячий чай. И такое благодушие нашло на меня, чувствую, распариваюсь весь – эх, и кипяток же крутой! Так и час прошел.
Минут за двадцать до первого звонка, расплатился я за чай, хожу по тем местам, где чемоданы осматривали, хожу так – сейчас, думаю, и! – покачу по родной земле!..
– Вы Жижин Петр Иваныч? – меня называют, жандарм называет, и откуда такой взялся?
– Я, – говорю, – самый, Жижин.
А он рукой мне так – дорогу показывает:
– В дежурную пожалуйте. Ротмистр просит! – а сам агромадный: поперек возьмет, переломит.
И вижу: ротмистр торопливо так проскочил – телеграммой помахивает.
Уверенно иду, я знаю, ничего за мной нет такого. И пришел в дежурную. И тот жандарм со мной. А в дежурной таких штук пять верзил. А комнатенка – тесней не придумать: как стал, так и стой. Тут подошел и ротмистр. Жандарм ему на меня:
– Вот они – которые по телеграфу.
Смотрит на меня ротмистр – молодой еще человек и чисто так одет франтом.
– Вы Петр Иваныч Жижин?
– Я, – говорю, – я самый, Жижин.
– А чем вы докажете, вы самый Петр Иваныч Жижин и есть?
– Как чем? Да вот же паспорт, сами же вы его только что мне выдали! – да скорее в карман за паспортом и паспорт тащу.
Ротмистр у меня из рук паспорт мой взял. Повертел-повертел, да жандарму, не глядя, и сунул. Стоим друг против друга, смотрим. Ничего я не понимаю и, как понять, не придумаю. А вижу, он-то себе понимает…
– Так чем же вы докажете, вы и есть Петр Иваныч Жижин?
Тут-то вот и вспомнил я Петьку: вспомнил, как «погасили» мальчишку – и подлинно, душа у меня в сапоги ушла. И что ответить, и сам не знаю. Ехал я за границу – и мысленно называю себя по имени, отчеству и фамилию свою, а вернулся уж не такой – и мысленно опять называю себя: был Петр Иваныч Жижин – и вот «погасили!». Стою, душа в сапогах, и нет на языке слов. А ротмистр знай свое:
– Докажите и докажите, что вы Петр Иваныч.
И должно быть, вид у меня был жалости подобный – еще бы! когда тебя не признают за тебя, а ты сам и есть живой налицо.
