Борис Екимов - Отцовский двор спокинул я (рассказы)
Фотографии посмотрели, вздыхая о старине и о нынешнем. В тесном домике, под низкою крышей стало как-то невесело. Жена сказала: "Сыграл бы, что ли..." Внук мигом принес из горницы гармошку.
Хозяин взял в руки свою облезлую трехрядку, усмехаясь, вздыхал: "Где наши годы..." А потом заиграл, клоня голову, слушая и будто сам удивляясь: как могли его большие, изломанные долгой работой руки, его пальцы - эти узловатые корявые корневища, как могли они... Они ведь и не гнулись почти. Лопату, топор еще держали, а что помельче - даже ложку и ту с трудом. Казалось, что меха растянуть - еще ладно, получится, а вот отыскать на планках малые кнопочки, нажать нужную, сделать "перебор", легонько пробегая снизу доверху, и не сбиться...
Но молодели пальцы ли, душа. Всякий раз, склонившись над мехами, старый Пономарь ничего не видел и ни о чем не думал: сможет, не сможет. И свершалось чудо. Гармошка играла. Нежные певучие звуки ладно сходились и звучали порознь. Музыка, простая музыка, брала за душу, тревожа да радуя, - на то была гармониста воля.
"Снова замерло все до рассвета, дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь..."
Фотокарточка тому виной, разговоры, память или музыка "Снова замерло все...". И он идет по уснувшему хутору во главе молодой гурьбы, из конца в конец. "Может, радость моя недалеко..." Гурьба редеет. Проулки, левады, укромные места... Отстают и пропадают во тьме парочки. Глохнут шаги их. И вот уже остались вдвоем. Смолкла гармонь. Молчит летняя ночь. Не надо ни слов, ни музыки. Старый Пономарь смотрит на жену свою. Господи, как недавно все было и как памятно. Только плакать не надо. И, резко меняя напев, гармошка к иному кличет:
Не играй, милый, в гармошку,
Холодно твоим рукам.
Подойди к мому окошку,
Я перчаточки подам.
Не умеешь припевать,
Не берись подсказывать.
Твоим длинным языком
Трактора подмазывать.
На такой призыв обычно откликаются даже козлята за выгородкой, в углу. Заслышав музыку, они стучат по полу копытцами, словно каблуками.
Гармошка играла, пока на воле не залаяла Найда. Теперь это был именно тот лай, которого ждали. Оставив гармошку и взяв ружье, старый Пономарь вышел на волю. Собака стояла у порога и лаяла редко, со сдержанным рыком. Услышав подле себя хозяина, она посунулась вперед, словно показала в сторону огородной калитки и тьмы за ней. Хозяин шагнул туда, поднял ружье и стал вглядываться, пытаясь найти зеленые огни волчьих глаз. Их не было. Тогда он стрельнул во тьму и прислушался, силясь поймать шорох убегавшего зверя. Но такое было лишь в пору снежного наста да гололеда. А теперь - тишь. Он стрельнул еще раз в ту сторону, куда обычно уходили волки, - в пологий распадок.
Внук выскочил в коридор.
- Ты попал? Попал? Пошли поглядим, может, попал.
- Попал. Помирать побежали.
Он вошел в дом, оделся, зажег фонарь. Конечно, не убитого зверя шел он искать, а обойти последним дозором хозяйство, осмотреть запоры. Теперь уже до утра.
А пока он ходил, мальчик, как обычно, ложился спать. Он засыпал быстро, но старался дождаться деда. Не волки ему были нужны, к ним привык. Если дожидался, то спрашивал в полусне:
- Нет еще?
- Нету. Спи.
- Может, завтра?
- Может, и завтра.
Мальчик ждал жеребенка.
Бабка сходила в горницу, поглядела на внука, вернувшись, сказала с улыбкой:
- Спит наша краса, ни о чем не горится. Дитё есть дитё... А учить все равно надо, - добавила она со вздохом. - Никуда не денешься.
- Может, откроют школу. Детей много.
- Это не учеба...
Замолчали. Старый Пономарь вспомнил о горьком:
- Мы своих разве не учили? Все кинули ради этой учебы. Учитесь, детки, набирайтесь ума. Либо забыла?..
Она не забыла, как уходили с этого хутора, еще живого и людного, в тот год, когда власти закрыли хуторскую школу. Тогда у них дом был - не чета нынешнему: пятистенок, рубленный из пластин, под железной крышей, а какие скотьи постройки, базы... Какая усадьба была! Но школа закрылась, и потек народ с хутора. Ушли и они в райцентр, все бросили. Сами - темные, детям хотели судьбы.
- Либо не учили? - повторил старый Пономарь. - Все - на мыльный пузырь. Какой прок от ихней учебы, от институтов?
- Жизнь такая пошла, - ответила жена. - Разве не видишь! Везде так. Не нужны инженера, доктора...
- К ней надо применяться, к жизни, а не сидеть как врытый. Я бы тоже сел и сидел, не дюже пекло: квартира есть, дача есть. Работы у всех нет. Мы же рискнули. Кидали умом, кидали, а все же решились.
Тогда, пять лет назад, когда землю стали давать, а в райцентре, где жили они, с работой, с зарплатами стало худо, старый Пономарь не вдруг, но решился на перемену судьбы. Жену уговорил. Тем более братья обещали поддержать его. Три дома, три последних подворья стояли еще на родном хуторе. Как раз для трех братьев. Силы еще были у всех, и дело привычное: пахать, сеять, скотину водить. Конечно, надеялся на братьев. Одному - трудно. Потом уже отступать было поздно: кредит в банке взял, купил технику, скот на обзаведенье.
- Возле собеса лучше сидеть с протянутой рукой? - спросил он жену. Властя ругать, последнюю копейку учитывать хорошо на старости лет? Нет, ответил он сам себе. - Слава богу, сыты, одеты-обуты, никому не должны. Живем да еще и другим помогаем. А работа, чего ее считать, век работали. Так и помрем.
- Работа, ладно. Живем как бирюки...
- Будут люди, - твердо ответил старый Пономарь. - Придут. Сколь нынче бездомных, сколь без работы. Все равно придут. Места у нас вольные. Жили век. Работали, жили... Есть что вспомянуть. С малых лет так. И теперь уж до смерти. Слава богу, здесь, не в чужом краю помирать придется.
И, чужой край вспомянув, он снова гармошку взял, потихоньку, еле трогая кнопки, запел:
Проснется день красы моей,
Зарей раскрашен свет.
Я вижу горы, небеса,
А родины тут нет.
Песня была старинная. Покойница мать рассказывала, что отец эту песню пел, а может, сам и придумал, когда их раскулачили и увезли в края северные. Все забрали, все отняли, гнали пешком до станицы, оттуда до станции, потом повезли в вагонах. И оказались в краях чужих, далеких. И будто приладились там. Но тосковали. Мать вспоминала: отец эту песню пел и плакал.
Заноет сердце, загрустит:
Не быть, не жить мне в том...
Не быть, не жить мне в том краю,
В котором я рожден.
А быть и жить мне в том краю,
В котором осужден.
Отцовский двор спокинул я...
Отец пел эту песню, плакал и однажды умер, не допев. Там его и схоронили, в холодной земле. И мать тогда же, в войну, никого не спросясь, вернулась сюда, на хутор, с детьми. Ведь все равно погибать. Она вернулась, и ее не тронули. Хутор был еще людный. Колхоз Буденного. Старики, бабы, детишки. Война. Немцев только прогнали. Хатенку слепили. Никто не тронул. Тем более Степан, да Осей, да Ганя начали работать. Старый Пономарь хоть и маленький был, но помнит сладкую печеную тыкву, какой угощали его, да сладкие пышки из сухого паслена. Не дали помереть.
Стали жить. А потом понемногу строились. Росли друг за другом: Степан, Ганя, Осей, Ефрем, Фотей, Федора...
А вот когда пять лет назад старый Пономарь в другой раз сюда вернулся, то - словно в пустыню. Все - гольная правда в словах песни:
Отцовский двор спокинул я,
Травою зарощен.
И он травой, он муравой,
Он белым горьким полыном,
Он горьким,
горьким полыном,
Родной мой, зарощен,
Родной двор зарощен.
Недаром отец плакал и умер, не допев. А нынче старый Пономарь пел, но слез не было. Жена сидела рядом, внук посапывал за перегородкой. Что-то снилось ему, наверное, жеребенок. В хате было тепло, пахло хлебом, которого, слава богу, привезли нынче.
Старый Пономарь поднялся, положил гармошку.
- Пойду покурю, - сказал он, - да и спать.
- Оденься да застегнись хорошо, - напомнила жена.
Она тоже поднялась. Надо было стелить постель.
Старый Пономарь вышел во двор. Найда подошла, села рядом. Небо лежало чистое, большое и все в звездах. Округа - в зимнем покое. Ночная тишь. Но этот покой был не кладбищенский, мертвый, в котором душе невольно становится страшно, а живой: рядом тепло дышала скотина. В скотьих стойлах, во тьме, живые звуки: шуршанье соломы, вздохи, хруст сена. Под снегом, в полях, - живые озими. В лугах, тоже в тепле, под снегом, ожидали весны корни и семена трав. Весной они вырастут. Старый Пономарь любил пору весны, молодого лета, сенокос. Конечно, нелегкое время, но как-то душа радуется: сочная зелень, яркий цвет, медовый дух, терпкость травного сока, аромат свежего сена. Он и сейчас кружил голову, когда вспомнил.
Такую же славную пору, но только явно, во сне, видел внук его. Мальчику снилось, что скачет он на своем жеребенке по сияющей цветущей земле. Стелются под копытами красного жеребенка алые тюльпаны-лазорики, золотые облачка медуницы, высокий пахучий донник, звездные россыпи зверобоя... И какие-то еще цветы и травы, волшебные, радужные. Только горькой полыни нет под копытами жеребенка. Она - лишь в прадедовской песне да в жизни. А в детских снах не бывает горечи.
