Борис Лазаревский - Счастье
Рано утром у меня были оба доктора с сывороткой, тёща и сиделка. Любочка лежала с мутными глазами, почти без сознания. Шторы опустили, в комнате уже пахло как в аптеке и было душно. Я не хотел думать о смерти Любочки, но мне будто уже об этом кто-то сказал. В столовой мы встретились с тёщей. Она хотела со мной заговорить. Я замотал головой, заперся в кабинете и заплакал, кажется, в первый раз в жизни. Перед вечером снова был Уклейн, удивился тому, что девочке не лучше, и обещал заехать ещё. Любочка умерла в три часа ночи.
И до погребения и после погребения я владел собою хорошо и даже помогал каким-то людям дезинфицировать квартиру. Потом лёг и крепко заснул. Когда я открыл глаза, в соседней комнате был ещё дневной свет, а у меня в кабинете темно. Очевидно, кто-то входил и закрывал ставни, но я не мог сообразить кто. Я сел на диван, закурил папиросу и задумался. Вошёл Ванька, мяукнул и потёрся носом о мой сапог. Стало жутко и снова захотелось плакать. Вдруг я почувствовал, что на меня кто-то смотрит, оглянулся и увидел в дверях Арину. Она стояла в своей обычной позе, сложив руки на груди.
— Барин, а барин, дозвольте мне ещё одну ночку переночевать, — проговорила она ровным и спокойным голосом.
От этого голоса у меня вдруг зазвонило в ушах. Я встал и силился сообразить, почему не видал её в эти два дня. Затем подошёл к стоявшему в углу стальному пюпитру и стиснул его рукою.
— Барин, а барин, — снова повторила Арина, но как-то глухо, точно я услышал её через подушку.
Не помню хорошо, каким образом, должно быть, со страшною силой, я запустил пюпитр в голову Арины. Она упала навзничь, и из-под её чепчика тоненькой, чёрной струйкой побежала кровь. Дальнейшие обстоятельства совсем перепутались теперь в моей памяти. Знаю, что Арина осталась жива, но лежала несколько недель в больнице. Меня не арестовали, но я два раза был у следователя, и он ничего не мог от меня добиться. Я немного пришёл в себя только, когда меня привезли в психиатрическое отделение. Комната моя помещалась совсем отдельно, на той половине, где содержались тихие. По ночам было страшно, и через потолок слышался иногда чей-то плач, негромкий, но безнадёжный такой. Шаги больных и служителей тоже меня мучили. Должно быть, через всё здание тянулся длинный коридор, выкрашенный серой масляной краской. Освещался он только тремя высоко подвешенными, коптившими всегда лампами, и пахло в нём сырыми дровами и тряпками. Когда с другого конца этого коридора кто-нибудь идёт, то никак не поймёшь, что за шум, точно в воздухе на тебя надвигается что-то. Передумал я за это время много. Меня почти не трогали и выпустили через два месяца, но под суд я почему-то не попал.
Я снова поселился на заводе, но работать по прежнему уже не мог. Поздняков очень скоро в вежливой форме предложил мне уехать и полечиться. Прощаясь, он захотел, кажется, свеликодушничать, если только его машинная душа могла быть способной на это чувство. Кроме следовавшего мне жалованья, он мне вручил ещё четырнадцать рублей и тридцать две копейки на билет третьего класса до Севастополя; я не взял их и поехал во втором. Вот теперь гуляю по Ялте и ищу службы, не служить же мне всё время в этом шантанном оркестре. А, впрочем, только тут и место. Недобросовестно теперь предлагать себя в работники. Со стороны я, должно быть, похож на пса с перебитыми ногами. Волочит он их и старается куда-то уйти, а куда — и сам не знает, и до тех пор лезет, пока его трамвай или извозчик не переедет…
Знаете, какая самая ужасная мука для человека, — это потерять волю… Нет у меня её даже настолько, чтобы всунуть голову в верёвку… А так вот пивка попьёшь, поплывут кругом все эти господа, кипарисы и столики, — и легче.
— Нет, вы вдумайтесь: отнять всё, посадить меня, так любившего серьёзную музыку, в этот оркестр и сделать так, что ни я сам себе и никто другой не в состоянии, не в силах теперь помочь…
Фёдор Фёдорович замолчал, допил пиво, расплатился и закурил папиросу.
— Ну, пора идти. Надоел я вам… — добавил он, и не то искривился, не то улыбнулся.
Соловьёв чувствовал себя неловко, не зная, что ему ответить, и думал, что должно быть, этот бедняк теперь целую ночь будет не спать и сердиться на себя за то, что разоткровенничался перед чужим человеком.
На эстраде флотский оркестр заиграл вальс из «Продавца птиц».
— Ну, пора, — ещё раз повторил Фёдор Фёдорович, неловко подал Соловьёву свою немного влажную руку и быстро потерялся среди толпы людей, шуршавших ногами по мелким камешкам, которыми были усыпаны дорожки.
1903
Примечания
1
Хорошо, хорошо — фр.
2
баран — фр.
3
спокойной ночи — фр.
4
секрет полишинеля — фр.
5
Крещендо — итал.
