Владимир Сорокин - День русского едока
- Ага. Коллективную телегу накатайте: "Господин министр культуры, убедительно просим, блядь, культурно помирить двух непримиримых врагов".
- Чтобы наша отечественная культура не несла досадные убытки... Оболенский встал, прощально осмотрел свое лицо в зеркале. - Мда. Здоровый цвет утраченных иллюзий.
- Ну, что, русские свиньи, кто хочет свежей детской кровушки? раздался из динамика грозный голос Бермана и негодующий рев зала. Берман злобно захохотал.
- Вот у кого атом в жопе, - закурил Шноговняк.
- Там не атом. Там, блядь, синхрофазатрон, - Оболенский засеменил к выходу.
Через полчаса они уже были в ресторане "Молочные реки" и сидели голые, друг против друга в большой синей ванне, полной бурлящего молока. В полупустом бело-сине-зеркальном зале находились еще три пары. Органист на перламутровой сцене в форме ракушки наигрывал русские мелодии. На разделяющей Шноговняка и Оболенского мраморной доске стоял запотевший графин с водкой и тарелка с солеными груздями.
- Все у них ничего, но почему упор на русскую кухню? - Оболенский наполнил стопки водкой.
- Молочные реки, кисельные берега, - потушил окурок Шноговняк. Сивка-бурка, вещий каурка...
- Здесь китайские черные яйца неплохо бы смотрелись.
- На молочном фоне?
- Ага.
- Эстет ты ебаный.
- Тем и живы, - Оболенский поднял стопку. - За что, педрило мелитопольское?
- За мирное небо, ептеть.
- Давай за "Карманный бильярд".
- Ну, давай. Витька хоть одну приличную программу слепил.
Чокнулись, выпили. Стали закусывать груздями.
- Правильные грибы у них, - громко хрустел, не закрывая губ, Оболенский.
- Они какого-то лесника нашли, он грузди солит по старому рецепту: в бочку закатает, бочку на дно озера. И хранит там.
- Кайф.
- Здесь вообще очень приличная кухня.
- Да, я помню.
Подошла длинноногая официантка в белом бикини:
- Вы готовы сделать заказ?
- А что у вас хорошего? - посмотрел снизу вверх Шноговняк.
- У нас все вкусно, - улыбнулась она. - Ливорнский форшмак, судачки в чешуе из картофеля, осетринка под вишневым соусом, куриные котлеты "Помпадур" с клубникой и ананасами, поросята молочные.
- Блины с черной икрой есть? - спросил Оболенский.
- Конечно.
- Принесите.
- Рекомендую раковый суп "Багратион".
- Суп я не буду, - наполнил стопки Оболенский. - Блины. И салат овощной.
- А мне осетрину, - Шноговняк потрогал колено официантки. - И форшмак с гренками. Да! И еще по жульенчику какому-нибудь свинтите нам.
- И маслин, - подсказал Оболенский.
- И пирожков вместо хлеба.
- И попить...чего-нибудь такое...
- Морс, квас, минеральная вода?
- Морсика.
Официантка удалилась, покачивая узкими бедрами. Оболенский чокнулся со стопкой Шноговняка:
- Ванечка, давай.
- Ну, ты погнал лошадей.
- После первой и второй...
- За тебя тогда.
- А хоть бы! - Оболенский качнул своей массивной головой назад и содержимое стопки исчезло в его губищах. - Ой...хорошо.
- Я вчера с Димкой столкнулся у Потапыча.
- С каким?
- С Каманиным.
- Ааа. И что?
- Они так с "Нирваной"лажанулись!
- Чего, накрылась?
- Не то слово. Димка десятку свою вбухал в декорации. М-м-м. Ничего водяра...Хочешь анекдот? Психа привозят в сумасшедший дом, спрашивают: ты кто? Я Наполеон. Ну, у нас уже семь Наполеонов. А я пирожное "Наполеон".
Оболенский пристально посмотрел на Шноговняка:
- Вань.
- Чего?
- Давай напьемся.
Шноговняк посерьезнел:
- Здесь?
- А что?
- Да я здесь хотел просто оттолкнуться. По-мягкому.
- Ну, давай тут поедим, а напьемся в "Молотов-Риббентроп".
Шноговняк вертел пустую стопку на мраморной доске:
- Тебе правда херово?
- Правда.
- Ну...давай. Завтра у меня - ничего. Послезавтра съемка.
Оболенский растянул губищи в улыбке, показывая желтые и кривые зубы и подмигнул маленьким, вечно влажным глазом.
Опустошив поллитровый графин водки и поужинав, они переместились из тихих "Молочных рек" в шумный бар "Молотов-Риббентроп".
Недавно открывшийся, бар мгновенно стал самым модным местом у столичной богемы, вечером в нем всегда толпился пестрый народ. Оболенского и Шноговняка встретили ревом и рукоплесканиями, им мгновенно освободили центральные места за стойкой. Два неизменных бармена - Андрюша в форме капитана НКВД и Георг в черном кителе штурмбаннфюрера СС подали фирменный коктейль "Москва-Берлин" - русскую водку и немецкий шнапс в широком прямоугольном стакане, разделенные вертикальной прослойкой алого льда.
Просторный зал бара был так же разделен пополам: одна половина, светло коричневая, как рубашки штурмовиков, была увешана нацистскими плакатами и фотографиями; другая, кумачово-красная, пестрела плакатами сталинского времени. Два белых бюста - крутолобого Молотова и худощавого Риббентропа возвышались по краям массивной стальной стойки. Попеременно звучали советские и немецкие шлягеры тридцатых годов.
Когда Шноговняк и Оболенский пили по третьему коктейлю, громко переговариваясь с Антоном Рыбалко и Алексеем Коцом, в кармане Эдуарда зазвонил мобильный.
- Да, - он приложил трубку к огромному, пронизанному синими прожилками уху.
- Эдик, плохая новость, - откликнулся голос жены.
- Чего?
- Телеграмма от Коли.
- Опять?
- Опять.
- А чего там?
- "Отец умер. Приезжай. Коля."
Оболенский сумрачно выдохнул и посмотрел на блестящий бюст Риббентропа.
- Эдик!
Оболенский молчал. Лицо его быстро наливалось кровью.
- Эдик!
- Да... - пошевелил он тяжелыми губами.
- Я тебя не пущу.
- Конечно... - он отключил мобильный и с силой стукнул им по стойке.
- Что стряслось? - сощурился от сигаретного дыма Шноговняк.
Оболенский угрюмо глянул на его красивый острый подбородок:
- Теперь понятно почему мне сегодня так херово.
- Что?
- Ничего...
Оболенский сполз со стойки и побрел к выходу.
Дома жена встретила его на коленях:
- Эдик, я не пущу тебя.
- Да, да... - не раздеваясь он обошел ее и направился в спальню.
- Я не пущу тебя, идиот!! - закричала жена.
Оболенский открыл платяной шкаф, достал из-под стопок глаженого белья небольшую шкатулку, сел на край разобранной кровати.
- Ты хочешь мучить меня?! - подбежала к нему всклокоченная жена. - Ты хочешь, чтобы эта мразь растоптала все и вся?! Подмахнуть ему, как блядь, да? Этому...этой...твари какие! Господи! - она повалилась на кровать. - Жили спокойно, думали - все прошло, все забыто, похоронено навеки! Господи, ну за что же нам?!
Не обращая на нее внимания, Оболенский рылся в шкатулке.
- Я не пущу тебя, идиот! Даже не думай об этом!! - завизжала жена вцепляясь ему в спину.
Он оттолкнул ее, вынул из шкатулки ожерелье из сахарных человеческих фигурок, сунул в карман, встал:
- Утром позвонишь Арнольду, скажешь, что я улетел в Германию.
- Я не пущу тебя, гад!
- Володе и ребятам ничего не говори.
- Я не пущу тебя!
- Да...Нинка еще... - вспомнил он. - Нинку надо это...
- Не пущу! Не пущу!!! - вопила жена.
- Нинку пошлешь на хуй, - он двинулся к двери.
Жена ползла за ним, вопя и хватая за ботинки. Оболенский взялся за ручку двери.
- Эдя, пощади! - хрипло скулила жена.
Он оттолкнул ее ногой и вышел.
Оболенский гнал свою темно-синюю "Хонду" по Ярославскому шоссе. Ночь прошла, но солнце еще не встало. Над серой полосой дороги брезжил белесый рассвет. Холмистый пейзаж с пожелтевшим осенним лесом плавно обтекал машину. Побледневшее и осунувшееся лицо Оболенского словно окаменело, слезящиеся глазки вперились в дорогу, короткие руки вцепились в руль.
Миновав Переяславль-Залесский, он проехал еще километров десять и свернул направо. Дорога пошла редколесьем, потом вильнула влево, минуя заброшенную ферму, покосившиеся деревенские дома, магазин, штабели шпал, котлован, недостроенный красно-кирпичный коттедж, и снова нырнула в редколесье. Лес быстро погустел, дорога сузилась, пошла вверх прямой линией. Машина въехала на холм и остановилась. Оболенский достал сигарету, закурил.
Дивный русский пейзаж простирался вокруг. Невысокие лесистые холмы тянулись до самого горизонта, подсвеченного невзошедшим солнцем. Желто-зелено-красные деревья стояли неподвижно.
- Ебаные твари... - медленно произнес Оболенский, глядя сквозь пейзаж.
Сигаретный дым заскользил вокруг его тяжелого лица. Он приоткрыл окно. Дым заструился, смешиваясь со свежим утренним воздухом.
Горизонт вспыхнул. Косые лучи рассекли сухой осенний воздух, легли на холмы.
Оболенский бросил сигарету в окно, вцепился в руль и надавил педаль акселератора. Машина сорвалась с вершины холма и понеслась вниз. Прямая дорога шла к реке, потом сворачивала вправо на мост. Оболенский увидел бетонное ограждение на берегу и прибавил газу. Ветер засвистел в открытом окне машины.
- Ебаные! - прошипел Оболенский.
