Валентин Катаев - Электрическая машина
- Меньше.
- Ну, тогда как стол будет?
- Меньше.
- Как ящик из-под апельсинов будет?
- Как ящик будет. Приблизительно вот такая.
Петя добросовестно показал руками размер электрической машины, - в длину, в ширину и в высоту. Гаврик поскреб затылок.
- А ты ее видел?
- Спрашиваешь!
- Где же ты ее видел?
- У нас в гимназии.
- Какая ж она?
- Обыкновенная. Ничего особенного. Стеклянный круг и две палочки вроде ручек скакалки с медными шариками. Называются электроды. Очень просто.
- А что делает?
- Электричество.
- Ну!
- Представь себе.
- Как же она его делает?
- Ее крутят, а электрическая искра проскакивает между электродами. Понятно?
- Что же тут непонятного? Понятно. А зачем? Для фокуса?
- Для опыта, - наставительно сказал Петя. - А еще можно вместо искры, чтобы электрическая лампочка горела. Вот такая малюсенькая лампочка.
- И горит?
- Горит.
- Как же она горит?
- Так и горит. Машину крутят, а она горит.
Гаврик засмеялся.
- Брешешь!
- Собака брешет.
- И ты купишь себе такую машину?
- Непременно.
- А гроши?
- Здравствуйте! Я ему сто, а он мне двести. А сберегательная книжка?
- Не дадут.
- Дадут.
- А вот не дадут!
- А вот дадут!
И опять начались препирательства. Они, вероятно, так бы никогда и не кончились, если бы вдруг приятели не увидели, что стоят перед большим серым зданием, на котором мелкими золотыми буковками выложено: "Государственное казначейство". "Государственное" - на левом крыле дома, "казначейство" - на правом, а посредине - золотой двуглавый орел.
Оказывается, незаметно для себя Петя и Гаврик пересекли почти весь город.
Так вот он, этот таинственный казенный дом, это могущественное государственное учреждение, где в сводчатых подвалах стоят зеленые кованые сундуки, набитые золотом и ассигнациями, среди которых ходит с пылающим сургучом в руках костлявый старик в зеленом мундире, покрытом орденами и медалями, - сам государственный казначей, хранитель государственных сокровищ.
Приятели нерешительно переглянулись.
- Ну? - сказал Гаррик, легонько трогая Петю локтем.
- Что "ну"?
- Пойдешь?
- Конечно.
- А не сдрейфишь?
- Здравствуйте!
- Чего же ты не идешь?
- Сейчас пойду.
- Брось! Лучше заскочим на тульчу, подберем Моте ботиночки. А сюда когда-нибудь другим разом соберемся.
- Нет, сейчас.
Сказать по правде, Пете и самому как-то не верилось, что можно немедленно и по первому же требованию получить свои три рубля. Кроме того, было действительно страшновато. Но Петя был ужасно упрям. Ему во что бы то ни стало хотелось настоять на своем.
- Пошли, - сказал он решительно.
- А может, не стоит?
- Ага! Дрейфишь?
- Кто?
- Ты.
- Я?
Гаврик презрительно покосился на Петю. Не говоря ни слова, Гаврик обеими руками взялся за чудовищную ручку дубовой двери государственного казначейства, громадной, как ворота, и потянул ее изо всех сил. Дверь поддалась с большим трудом. Послышался тугой вздох какого-то поршня.
Подбадривая друг друга пинками, мальчики пролезли в щель, и дверь за ними бесшумно захлопнулась.
Они очутились в очень большом, грязном, плохо освещенном вестибюле. Резкий запах мокрого шинельного сукна и керосина слышался в синеватом воздухе. Монотонный гул присутственного места реял вверху.
Швейцар в мундире с зеленым воротником сидел на стуле под вешалкой и пил чай вприкуску.
- Здравствуйте, - сказал Петя швейцару. - Простите за беспокойство, но дело в том, что я вкладчик. Это - мой товарищ. Мы пришли вместе. Он не вкладчик, но я вкладчик. У меня есть книжка Государственной сберегательной кассы. Вот моя книжка. Посмотрите.
Петя вынул из ранца и показал швейцару сберегательную книжку.
- Я бы хотел, если можно, получить свой вклад. Это, кажется, где-то здесь. Не можете ли вы мне сказать, куда надо обратиться?
Швейцар не удостоил Петю ни одним взглядом. Он как раз в то время держал перед собой на трех пальцах блюдце и усердно дул, отчего на поверхности жидкого чая образовалась ямка.
Швейцар молча показал большим пальцем через плечо назад, вверх.
Чувствуя себя совсем маленькими, Петя и Гаврик поднялись по узорчатой чугунной лестнице с заслякоченными ступенями и вытертыми перилами.
Они очутились в громадном низком зале, в глубине которого висели два портрета - царя в голубой ленте и царицы в жемчужном кокошнике.
Во всю свою длину зал был разделен деревянным барьером с точеными балясинами. По одну сторону барьера за конторскими столами сидели чиновники, по другую - находилась публика.
Публики было очень много. Она состояла главным образом из стариков и старух, получающих пенсию.
Высокомерные старухи в салопах, ротондах и мантильях, в маленьких шляпках и капорах с лентами сидели на потертых еловых скамейках с решетчатыми спинками. Они сжимали в костлявых руках муаровые ридикюли, обшитые блестками. Они то и дело брезгливо отодвигались от соседей, причем их поджатые сборчатые губы выражали высшую степень отвращения.
Отставные генералы, дряхлые старики с трясущимися головами, расхаживали вдоль стен, держа за спиной старинные фуражки с громадными козырьками времен Севастопольской кампании и черными суконными наушниками. Они опирались на палки с резиновыми наконечниками.
Среди них Петя и Гаврик, к своему ужасу, увидели страшного генерала Байкова - грозу всех одесских уличных мальчишек, гимназистов, городовых и солдат.
Генерал Байков был такой же достопримечательностью Одессы, как и Марьяшес.
Это был угрюмый старик с толстым висячим носом, багрово-красным, пористым, волосатым, усеянным желтыми точками, - одним словом, до чрезвычайности похожим на клубнику.
С утра до вечера генерал Байков ходил по приморским районам города, стуча громадными кожаными калошами с медными задниками.
Он шел, раскинув пальто на красной подкладке, и следил за тем, чтобы все солдаты и городовые становились ему во фронт. Ему, как отставному генералу, становиться во фронт не полагалось. Но он ничего не желал знать. Он требовал, чтобы становились во фронт. Кроме того, он требовал, чтобы все гимназисты при встрече с ним останавливались и снимали фуражки.
Если кто-нибудь из низших чинов не становился во фронт и кто-нибудь из гимназистов не снимал фуражки, он наливался кровью и начинал кричать таким страшным генеральским басом, употребляя такую непечатную брань, что прохожие в ужасе разбегались.
Извозчикам, запрашивавшим сверх таксы, он разбивал лица в кровь. Что же касается уличных мальчишек, то он ненавидел их лютой ненавистью. Стоило ему увидеть уличного мальчика, хотя бы даже самого смирного и вежливого, как генерал Байков в молчаливой ярости устремлялся за ним и швырял в него своей знаменитой клюкой, стараясь попасть по ногам.
Петя и Гаврик съежились и шмыгнули мимо страшного генерала. К счастью, он их не заметил. Он сердито ходил, распахнув пальто на красной подкладке, возле барьера и громким голосом пел: "Ту-ру-ру-ру, ту-ру-ру-ру".
Кроме страшного генерала Байкова, Петя и Гаврик увидели здесь также еще одного знаменитого одесского отставного генерала - Кардиналовского. Это был старичок очень приличной наружности, в артиллерийской фуражке с громадным козырьком, закрывавшим три четверти его крошечного лица.
Он был гласным городской думы и снискал себе широкую известность как неутомимый борец с распущенностью нравов.
Особенно неутомимо генерал Кардиналовский воевал с дамскими модами, видя в них страшного врага, подрывающего устои государства и ведущего к вырождению русского народа.
Узкие корсеты из китового уса, шиньоны, валики, большие шляпы, шлейфы приводили его в ярость. Когда же появились длинные шляпные булавки с острыми концами, генерал Кардиналовский объявил против них священный поход. Он выступал против них в городской думе, он произносил страстные речи в роскошном фойе Городского театра в антракте между двумя действиями "Аиды", он громко говорил об этом в вагоне конки.
По ночам он садился за письменный стол, зажигал четыре свечи, надевал на лоб специальный зеленый абажур и писал письма в редакции местных газет.
"Милостивый государь, господин редактор! - писал он. - Позвольте через посредство вашей уважаемой газеты довести до всеобщего сведения о следующем возмутительном факте, свидетелем которого я был вчера, 2 сентября сего года, в 3 часа 15 минут, на углу улиц Ришельевской и Малой Арнаутской, на остановке Одесской городской конно-железной дороги. Некая по внешнему виду вполне интеллигентная дама, не пожелавшая, впрочем, назвать впоследствии своего имени, вместе с прочими пассажирами ожидала на остановке прибытия очередного вагона конки. Хотя на даме была вызывающе громадная шляпа, но я не счел для себя удобным сделать ей замечание и смолчал. Когда же вагон наконец подошел, дама, ничтоже сумняшеся, стала пробираться в него, хотя из ее громадной шляпы во все стороны торчали острые булавки, грозившие выколоть глаза или же нанести какие-нибудь другие, не менее серьезные ранения другим пассажирам, мирно едущим по своим делам. Будучи гласным городской думы, я счел себя в праве обратиться к вышеупомянутой даме с альтернативой - либо вынуть из шляпы свои смертоносные шпильки, либо покинуть вагон и продолжать свой путь по способу пешего хождения. Так как ни того, ни другого неизвестная дама исполнить не пожелала, а, наоборот, повела себя по отношению меня крайне вызывающе, называя "известным (sic!) психопатом", я, будучи гласным городской думы, счел себя в праве остановить конку и подозвал подоспевшего к этому времени блюстителя порядка, постового городового, бляха № 786". И т.д., и т.д.
