Александр Рекемчук - Мальчики
- Что это у тебя под мышкой, Прохоров?
- Конфеты, - сказал я.
- Ах, конфеты. И, небось, шоколадные?
Дылда одним махом перенес ноги на пол. И завращал глазами:
- А известно ли вам, молодой человек, что шоколад вреден для голосовых связок? Вы зачем приехали сюда - учиться пению или поедать шоколад?
Я стоял ни жив ни мертв.
- Подать сюда эту мерзость!..
Я подал.
Он сноровисто потянул тесемку, раскрыл коробку, запустил туда пятерню и отправил сразу целую горсть конфет в свой широченный рот.
Скулы его заходили ходуном, глаза зажмурились, будто у кота, а пальцы продолжали рыться в коробке.
- Эт-то еще что такое?.. Бутылочка? С ликером? Пе-да-гогика!
Он, клацнув зубами, расколол шоколадную бутылочку и заглотал ее.
Через несколько мгновений в коробке осталось лишь несколько самых невзрачных конфет. Но он, наверное, уже больше не мог. Оттолкнул коробку.
- Угощайтесь... Но чтоб это было в последний раз!
А сам снова отвалился на подушку, протянул ноги, погладил живот.
- Маратик, - тихо и жалобно обратился он к черноглазому мальчику, принеси водички. Там, в коридоре, бачок. И стаканчик там...
Черноглазый мальчик покорно направился к двери.
- А тебя самого как зовут? - набравшись смелости, спросил я. Ведь состоявшееся знакомство было еще необоюдным.
- Зови меня просто, по-дружески: Николай Иванович. Николай Иванович Бирюков.
- А ты в каком классе?
- В четвертом, - ответил дылда. - В четвертый перешел.
Тогда меня нисколько не удивило, не озадачило, не рассмешило то, что дылда, величавший себя Николаем Ивановичем, всего-навсего, оказывается, перешел в четвертый класс и был, таким образом, лишь тремя годами старше меня. Теперь, конечно, я бы посмеялся, а тогда - вовсе нет. Ведь эта разница ничего не значит лишь для людей взрослых и для тех, кто уже метит во взрослые. А у детей это очень значительная и наглядная разница. Так, ученику второго класса любой первоклассник представляется ничтожной букашкой, мелкотой. А в глазах того же первоклассника ученик четвертого класса - это уже огромный и всесильный мужичище, грозный обидчик либо надежный заступник.
И я тогда еще не знал, кем он для меня окажется - обидчиком или заступником, вот этот широкоскулый дылда, съевший мои конфеты.
- А ты... тоже поешь? - спросил я.
- Что-о?
Николай Иванович Бирюков снова вскочил с постели и опять завращал глазами:
- Как ты сказал? "Тоже"?.. А кто здесь еще поет, кроме Николая Бирюкова? Николай Бирюков - первый дискант, первый солист хора! Когда Бирюков берет си второй октавы...
Он стал в позу, раздул ноздри, потянул воздух, открыл рот...
И тотчас раздался совершенно безобразный, режущий ухо, пронзительный звук.
Я вздрогнул.
Но все же уловил, что этот жуткий крик вырвался не из горла Николая Бирюкова, а из окна - оно было распахнуто настежь.
- Кто это?
- Это? - Бирюков бросился к окну, повис на подоконнике. - Это розовый фламинго.
- Какой фламинго? - удивился я и тоже стал карабкаться на подоконник.
- Розовый.
- Почему?
- Вот чудак! У нас же здесь зоопарк.
Он подсадил меня.
Прямо под окном, в сотне шагов, за бетонным забором, за густым заслоном деревьев виднелась голубизна воды.
И было видно отсюда, как по всему зеркалу пруда - вдоль и поперек, стаями и поодиночке, поспешно и неторопливо - плыли птицы. Белые, черные, синие, зеленые, розовые. Птицы ныряли, били крыльями, галдели, пищали, свистели, крякали - и вот снова пронзительный, резкий звук перекрыл этот галдеж...
- Розовый фламинго! - восхищенно повторил мой сосед. - Во дает!
- Я никогда еще не был в зоопарке.
- Совсем никогда?
- Совсем.
- А пети-мети есть?
- Какие... пети?
- Ну, которые мети...
- А-а, - догадался я и вынул из кармана пятирублевку. - Есть.
- Так за чем же дело стало! - воскликнул Николай Иванович, соскакивая на пол. Он взял из моих рук бумажку, подозрительно глянул на меня: Откуда дровишки?
- Няня дала. Няня Дуня.
- Ах, няня? Ах, Дуня? - очень обрадовался Николай Иванович и, присев на корточки, стал поочередно выбрасывать свои башмачищи. "Ах, Дуня ты, Дуня..." - напевал он при этом,
Подумаешь. Я бы тоже так смог.
- Мы идем в зоопарк, - решительно заявил он. - Дети, любите животных, они ваши предки!
Дверь отворилась, и Маратик появился в комнате. Он нес граненый стакан, стараясь не расплескать, скосив на него свои черные глаза.
- Благодарю. - Николай Иванович, запрокинув голову, единым духом выпил воду. А оставшиеся капли, оттянув на затылке рубашку Маратика, вытряс ему за шиворот.
Мы бродили по зоопарку целых три часа.
Мы видели слонов - большого слона и маленького слоненка. Видели белых медведей - за каменной оградой, утыканной железными зубьями, в глубокой ямине; один там нырял в озерко, а потом выныривал, отдуваясь и фыркая, другой же баловался на бережку - мял и грыз автомобильную шину. Потом мы видели бегемота, но не всего бегемота, а только его глаза, которые помещались на шишечках, торчащих над водой бассейна, сам же бегемот целиком ушел в воду и ни за что не хотел вылезать, сколько его ни звали, сколько ни бросали ему булок и баранок. Видели полосатого тигра и полосатую зебру. Пятнистого леопарда и пятнистого оленя. Хвостатого павлина и хвостатого кенгуру. И крокодила, притворявшегося бревном, и попугая, обзывавшего дураками всех желающих...
Я впервые в жизни видел всех этих диковинных животных.
А Николай Иванович уверенным шагом бывалого человека вел меня от клетки к клетке.
Народу в зоопарке собралась тьма-тьмущая. Все больше детвора. Потому что это был последний день летних каникул, а для многих, как и для меня, это был самый последний день перед самым первым днем школьной жизни,
Но мы обнаружили такой уголок зоопарка, где людей почти не оказалось. Во всяком случае, тут они долго не задерживались. Без особого интереса проходили мимо.
Потому что здесь за решетками были не какие-нибудь редкостные и удивительные звери, привезенные из жарких либо холодных заморских стран. Тут были самые обыкновенные звери: заяц, лиса, серый волк. Все они были в плохом настроении, ожесточенно метались из угла в угол, тоскливо выглядывали из своих дощатых конурок. Будто хотели сказать: а нас-то зачем сюда?.. Ну, слон - это понятно, и бегемот - понятно, и жираф тоже - одна шея чего стоит! Мы и сами таких страшил никогда не видывали... Но нас зачем? Мы ведь свои, тутошние - выдь в лес и увидишь. А в клетку зачем же? Вон и лося за решетку упрятали, и коров, даже простую корову с теленком и козу-дерезу... Эх, люди-люди!
За железными прутьями бегал от стенки к стенке пасмурный волк. Потом, намаявшись беготней, лег, положил голову на лапы.
- Как собака, - сказал я.
- А он и есть собака, - сказал Николай Иванович. - Это враки, что они злые, они совсем не злые. И на людей они никогда первыми не нападают. На них люди сами нападают, для денег, потому что за убитых волков много денег платят. Так ведь и за собак платят - этим, которые их по улицам вылавливают.
- Меня собака спасла, - сказал я.
- Как спасла?
Я объяснил ему вкратце, как меня спасла собака.
И пока рассказывал, пристально смотрел на него: верит ли? Не думает ли, что я все это выдумал?
Но Николай Иванович выслушал меня внимательно и сочувственно и, как я понял, нисколько не усомнился в правдивости этой истории. Головою кивнул.
Вообще я заметил, что сейчас, здесь, в зоопарке, у этих клеток с диковинными и простыми зверями, он, Николай Иванович, уже мало походил на того нахального и безжалостного дылду, которого я встретил в общежитии: который съел мои конфеты и налил воды за шиворот маленькому Маратику. Я предположил даже, что если собраться с духом, то окажется вполне возможным невзначай обратиться к нему не по имени-отчеству, а просто так: Коля.
- Пошли к обезьянам, - сказал Коля.
Мы пошли к обезьянам.
У обезьянника творилось что-то невообразимое. Толпа осаждала павильон. Взрослые лезли друг дружке на голову. А дети старались протискаться у них меж ног.
Коля Бирюков, разбежавшись и пригнув голову, врезался в толпу. Я следом. Мы пробились. Однако тотчас же нас оттеснили в разные стороны, разъединили, и я потерял своего спутника из виду.
Зато теперь я был у самой железной сетки.
Там, за этой сеткой, выдрючивались обезьяны.
Они висели на хвостах, раскачивались на качелях, гонялись одна за другой. Миловались и ссорились. Почесывали животы, почесывали затылки, будто соображая, что бы еще такое учудить. Одна довольно пожилая обезьяна держала на коленях крохотного обезьяненка, придирчиво разглядывала его шерстку, вылавливала блох и казнила их. А другая мамаша поймала расшалившегося детеныша и как следует его отшлепала.
Публика подыхала от смеха.
Я тоже хохотал взахлеб.
Не знаю, может быть, все, что выделывали сейчас эти обезьяны, было их обычной обезьяньей жизнью. Но мне показалось, что обезьяны и нарочно стараются позабавить, распотешить публику. Как будто им даже очень приятно, что вот столько народу собралось именно у этого павильона - ни у одной клетки в зоопарке не бывает такой толпы; что тут и ноги отдавливают и пуговицы теряют, а все равно хохочут, до слез хохочут.
