Петр Боборыкин - Труп
— И, разумеется, Анатолий посылает вас с дурной вестью? — быстро спросила она.
— Лидия Кирилловна, матушка, — особенно мягко начал он и поглядел на нее своими кроткими глазами, где она не могла ничего прочесть. — Вы ясно изволите говорить: злая воля… И ее надо пожалеть, и в ее душу войти…
— Она не заслуживает этого!
— Погодите, милая барышня… минуточку… Ваше слово впереди… Ну, переслал я ей письмо Анатолия Петровича… Ответа нет. Он меня торопит… Я съездил в Москву… А уж куда мне не рука была, по правде сказать…
— И что же?
— Нашел ее в ужасном положении.
— Почему? Она не нуждается!.. У ней есть свои средства. И Анатолий готов…
— Позвольте… Не материально… Разве одна только денежная нужда ужасна? Душевно убитою нашел я ее, в таком расстройстве, что, верите, я не мог выдержать… заплакал… Извините… Лгать не стану.
— Психопатка!
— Психопатия эта весьма понятная. Вхожу — на столе лежит ее старшая дочь.
— Дочь?
Нервная дрожь пронизала Ашимову, и она не могла сдержать ее.
— Да, девочка по тринадцатому году… И красавица… В три дня унесло! Круп, что ли… Знаете, у меня тоже дети… Целых четверо… И мы потеряли одного. Но я такого отчаяния еще не видал… в нашем, по крайней мере, кругу.
Он не докончил и опустил голову, чтобы скрыть свое волнение.
"Как же Анатолий мне ничего не сказал, — подумала Ашимова. — По деликатности?"
— Анатолий Петрович не хотел вас тревожить, — обронил адвокат.
— А на него как это подействовало?
Вопрос вылетел у нее порывисто, и она тотчас же упрекнула себя за него.
— Он — мужчина. У него другой характер… И для него удар… Свое детище… Знаете, такая жестокая смерть заставляет забывать многое… Уверяю вас, Лидия Кирилловна, что ни у кого бы, на моем месте, не хватило куражу подступать с какими-нибудь требованиями или угрозами. Я вам говорю, она в ужасном расстройстве, и хорошо, если организм выдержит.
Протянулось молчание.
— Прекрасно, — начала Ашимова. — Значит, мы остаемся все так же в пустом пространстве?
Она полуистерически засмеялась и стала сильно потирать руки.
— Анатолий Петрович хотел, чтобы вы именно от меня все это выслушали… Ведь, согласитесь, голубушка, тут просто уж нечто роковое. Человек лежит в горячке, нельзя же требовать от него чего-нибудь, на что необходимы твердый разум и нормальная воля!.. Идти напролом это — добивать ее. Желаю вам всякого счастья, вхожу, от всей души, в ваше собственное положение, но, право, вы сами не захотите, так сказать… перешагнуть к аналою через…
"Труп!" — чуть не крикнула она, и кровь отхлынула от сердца. Ей послышалось слово ее приятеля прокурора там, в лесу, летом, когда она была полна уверенности, что к новому году все будет покончено.
— Через полуживое существо, которое так легко добить теперь.
— Ну да, ну да! Я знаю, — заговорила она, бессильная сдержать свою нервность, — меня пугают!.. Я жду того, что Анатолий придет и скажет: "ты хочешь перешагнуть через ее труп!" Но это риторика! Это жалостная фраза!
— Нет, не фраза, — очень тихо и протяжно выговорил адвокат. — Переждать надо, Лидия Кирилловна. Того же мнения и Анатолий Петрович. Вы поймите, невозможно действовать, она опасно больна. Я говорил с ее доктором. Это — психиатр. Он перевозит ее к себе в лечебницу. Воля ваша!
"Я не могу ждать! Не могу!" — хотела она крикнуть и вдруг вся ослабла, взялась руками за лицо и беззвучно заплакала. По всему ее телу разливалась ноющая боль и глубокая, безграничная печаль засосала ей в груди.
— Барышня, милая… — слышала она голос адвоката, и рука его коснулась ее плеча. — Не убивайтесь… Все обойдется… Одно из двух: или она не переживет, или она будет неизлечимая душевнобольная, или выздоровеет и упираться не станет, после такого удара. Поверьте мне.
Ее, как маленькую, убаюкивал звук этого голоса. Ей хотелось верить, но она не могла обманывать себя… Что бы ни сталось с той женщиной — на это нужно время, много времени, а она через шесть недель должна быть матерью.
Никогда еще не проникала ее такая жалость к себе. Негодовать не было сил после того, что она услыхала от адвоката. Но и простить она не могла. Душевная надсада ее усиливалась и оттого, что в такую минуту около нее не он, не человек, которому она все отдала, а чужой, адвокат, что-то вроде наемного сообщника. Зачем Анатолий сам не явился?.. Он уходит от нее… полегоньку. Это видно… Если охладеет совсем — что же тогда?
Ей сделалось так страшно, что она оторвала руки от лица и растерянно огляделась. Слезы перестали течь по ее похуделым щекам.
— Голубушка, — продолжал адвокат, и взял ее за руку. — Вам надо выказать мужество, именно теперь. И Анатолию Петровичу дайте возможность прийти в себя, приободриться, поработать… Его талант оценен… Надо ловить минуту… Летний сезон решит его уже не одну петербургскую, а европейскую репутацию. Тогда и презренный металл польется. Ведь надо обеспечить себе будущность.
Она слушала и смутно понимала его.
Почему он говорит о "европейской репутации" и о "летнем сезоне"? О каком сезоне? И где?
Ее заколол вопрос: значит, Анатолий получил заграничный ангажемент? Куда? В Англию?
Почему же он ничего ей об этом не говорил? Стало быть, он скрытничал с нею, входил тайком в переписку с заграничными директорами? Но если он будет петь в Лондоне, то должен ехать через три-четыре недели, в начале мая, даже раньше. На такую поездку он даже не намекал ей.
Ее он, конечно, не возьмет, да и как она поедет через две-три недели? Почему же нет? Лучше рискнуть здоровьем, чем остаться здесь, одной, ждать своего позора, беспомощной, точно брошенная, постылая девчонка, имевшая глупость так неосторожно увлечься модным баритоном, у которого и кроме нее есть много всяких побед, на стороне, и в обществе, и на сцене.
Все эти сомнения, жалобы, упреки готовы были политься рекой. Гордость опять помогла ей сдержать себя. Она не выдала своей сердечной боли ни одним словом и сказала только:
— Если вы увидите Анатолия раньше меня, передайте ему, что я все выслушала… Сама я не могу же действовать, коль скоро эта женщина теперь невменяема. Ведь это так называется на судебном языке?
— Так, так… Ну, спасибо, милая барышня. Все перетасуется… И не такие гордиевы узлы рассекает сама жизнь… нечто больше!
Он медленно поднялся и протянул ей руку.
В голове ее начиналось ощущение пустоты. Встать на ноги она не решалась. Она пожала его руку и тихо выговорила:
— Благодарю вас.
Когда шаги его смолкли в передней, она упала головой на спину дивана и замерла. Засыхающие слезы бороздили ей щеки, но плакать она уже не имела сил.
А в ушах стояло одно какое-то слово, и она никак не могла отогнать его, как докучную муху… Голова не в состоянии была разобрать — какое это слово. Оно жужжало и точно дразнило ее и пугало вместе — казало впереди долгий ряд дней тоски, страха, стыда, обиды и охлаждения любимого человека.
VIII
Душно в узкой и тесной комнате. Шторы спущены. В спертом воздухе стоит лекарственный запах.
Лидия Кирилловна тяжело раскрыла веки, приподняла голову и огляделась.
Голова не так болит; но сил еще нет встать. Только вчера она, по глазам женщины-врача, догадалась, что опасность миновала.
Спальня смотрит маленькой больничной камерой. Таких четыре, и все выходят в коридор. Две заняты — она не знает кем. Конечно, пациентками в "ее положении".
Вот она до чего доведена честной любовью, пылкой, благородной натурой. Горечь подступила к горлу, и во рту у нее ощущение желчи. Надо жить, действовать, бороться — не для себя одной. Там, в конце коридора, маленькое создание лежит в колыбельке и над ним дремлет и жует что-нибудь мамка, наемная, грубая и глупая мужичка, званием девица… стало быть, такая же незаконная мать, как и она. Своего ребенка отнесла в воспитательный и кормит чужого за деньги… По крайней мере, она хоть на что-нибудь годна. И не унывает, выговорила себе хорошее жалованье, ее пичкают, рядят… Быть кормилицей не всякой удается, а скопит деньжонок, возьмет своего ребенка и будет его выхаживать, как может… И опять сделается матерью, и опять в мамки… А попадет к богатым и добрым господам, останется в доме, вынянчит свое молочное дитя.
А она?
Терзаться, малодушно хоронить себя от всех, не быть даже в состоянии кормить собственного ребенка!.. Он родился хилым, чуть живым. Понадобилась операция. Долго ли он проживет?
Ей страстно захотелось побежать к нему, расцеловать его, убедиться, что он еще жив, что в колыбели лежит живое маленькое существо, а не окоченелый труп…
Все время, как она лежала в забытьи — это длилось два дня, — чуть очнется, сейчас ей представится мертвое тельце, синее, сморщенное, без пеленок, с большой голой головкой…
