Зинаида Гиппиус - Дневники
Деятельная, творческая природа И. И. не позволяла ему глядеть на совершающееся, сложа руки. Он вечно бегал, вечно за кого-то хлопотал, кому-то помогал, кого-то спасал. Он делал дела и крупные и мелкие, ни от чего не отказывался, лишь бы кому-нибудь помочь. При всей своей непримиримости и кипучей ненависти к большевикам, при очень ясном взгляде на них - он не впадал в уныние: он до конца, - до дня нашей разлуки, - таким и остался: жарко верующим в Россию, верующим в ее непременное и скорое освобождение.
Зная все, что мы перенесли, какие темные глубины мы проходили, - я знаю, какая нужна сила духа и сила жизни, чтобы не потерять веру, чтобы устоять на ногах, - остаться человеком. С какой благодарностью обращается мысль моя к И. И. Он помог нам - он и его жена, - более, чем сами они об этом думают.
Не могу не прибавить, что сильнее чувства благодарности по отношению к этим людям, а также к другим, там оставшимся, там нечеловечески страдающим и погибающим, к миллионам людей с душой живой - сильнее всех чувств во мне говорит пламенное чувство долга. Я никогда не знала ранее, что оно может быть пламенным. Мы здесь; наши тела уже не в глубокой, темной яме, называемой Петербургом; - но не ради нашего избавления избавлены мы, нет у нас чувства избавления - и не может быть, пока звучат в ушах эти голоса оттуда, - de profundis (из глубины (латинск.) Каждая минута, когда мы не стремимся приблизить хотя на линию, на полмиллиметра освобождение сидящих в яме, - наш собственный провал, если есть эта минута, - не оправдано избавление наше, и да погибнем мы здесь, как погибли бы там. Все равно, сколько у каждого сил. Сколько бы ни было - он обязан положить их на дело погибающих - все.
И это я говорю не только себе, не только нам: говорю всякому русскому в Европе, даже всякому вообще человеку,
если только он знает или может как-нибудь понять, что сейчас делается в России.
Я верю, что людям, достойным называться людьми, доступно и даже свойственно именно пламенное чувство долга...
Возвращаюсь, после невольного отступления, к фактам.
И. И. с самого начала пошел - "спасать квартиры от разграбления, жильцов от унижения". Сначала он был председателем одного из домовых комитетов, но затем его не утвердили - председателем стал старший дворник. Хитрый мужик, смекавший, что не век эта "ерунда" будет длиться, и что ссориться ему с "господами" не расчет, - охотно уступал И. И. К тому же дворник более думал, как бы "спекульнуть" без риска, и был малограмотен. Остальная "беднота", состоявшая уже окончательно из спекулирующих, воров (один шофер хапнул на 8 миллионов, попался и чуть не был расстрелян), тайных полицейских ("чрезвычайных"), дезертиров и т.д., благодаря тому же малограмотству и отсутствию интереса ко всему, кроме наживы - эта "беднота" тоже не особенно восставала против энергичного И. И.
Надо все-таки видеть, что за колоссальная чепуха - домовой комитет. Противная, утомляющая работа, обходы неисполнимых декретов, извороты, чтобы отдалить ограбления, разговоры с тупыми посланцами из полиции... А вечные обыски! Как сейчас вижу длинную худую фигуру И. И. без воротника, в стареньком пальто, в 4 часа ночи среди подозрительных, подслеповатых людей с винтовками и кучи баб - новых сыщиков и сыщиц. Это И. И. в качестве уполномоченного от "Комитета" сопровождает обыски уже в двадцатую квартиру.
Как известно, все население Петербурга взято "на учет". Всякий, так или иначе, обязан служить "государству", - занимать место если не в армии, то в каком-нибудь правительственном учреждении. Да ведь человек иначе и заработка никакого не может иметь. И почти вся оставшаяся интеллигенция очутилась в большевистских чиновниках.
Платят за это ровно столько, чтобы умирать с голоду медленно, а не быстро. К весне 19 года почти все наши знакомые изменились до неузнаваемости, точно другой человек стал. Опухшим - их было очень много - рекомендовалось есть картофель с кожурой, - но к весне картофель вообще исчез, исчезло даже наше лакомство - лепешки из картофельных шкурок. Тогда царила вобла, - и кажется я до смертного часа не забуду ее пронзительный, тошный запах, подымавший голову из каждой тарелки супа, из каждой котомки прохожего.
Новые чиновники, загнанные на службу голодом и плеткой, - русские интеллигентные люди, - не изменились, конечно, не стали большевиками. Водораздел между "склонившимися" и "сдавшимися", между служащими "за страх" и другими "за совесть" - всегда был очень ясен. Сдавшиеся, передавшиеся насчитываются единицами; они усердствуют, якшаются с комиссарами, говорят высокие слова о "народном гневе", но менее ловкие все-таки голодают (я все говорю о "чиновниках", а не об откровенных спекулянтах). Есть еще "приспособившиеся"; это просто люди обывательского типа; они тянут лямку, думая только о еде; не прочь извернуться, где могут, не прочь и ругнуть, за углом, "советскую" власть.
Но к чести русской интеллигенции надо сказать, что громадная ее часть, подавляющее большинство, состоит именно из "склонившихся", из тех, что с великим страданием, со стиснутыми зубами несут чугунный крест жизни. Эти виноваты лишь в том, что они не герои, т.е. герои, но не активные. Они нейдут активно на немедленную смерть, свою и близких; но нести чугунный крест - тоже своего рода геройство, хотя и пассивное.
К ним надо причислить и почти всех офицеров красной армии, - бывших офицеров армии русской. Ведь когда офицеров мобилизуют (такие мобилизации объявлялись чуть не каждый месяц) - их сразу арестовывают; и не только самого офицера, но его жену, его детей, его мать, отца, сестер, братьев, даже двоюродных дядей и теток. Выдерживают офицера в тюрьме некоторое время непременно вместе с родственниками, чтобы понятно было, в чем дело, и если увидят, что офицер из "пассивных" героев - выпускают всех: офицера - в армию, родных под неусыпный надзор. Горе, если прилетит от армейского комиссара донос на этого "военспеца" (как они называются). Едут дяди и тетки, - не говоря о жене с детьми, - куда-то на принудительные работы, а то и запираются в прежний каземат.
Среди офицеров, впрочем, не мало оказалось героев и активных. Этих расстреливали почти буквально на глазах жен. В моих листках приведены факты; они происходили на глазах близкого мне человека, женщины-врача, арестованной... за то, что у нее подозрительная фамилия.
Я веду вот к чему. Я хочу в грубых чертах определить, как разделяется сейчас все население России вообще по отношению к "советской" власти. Последние годы много дали нам; много видели мы со всех сторон, и я думаю, что не очень ошибусь в моей сводке. Делаю ее но главным линиям и совершенно объективно. Они относятся ко второй половине 19 года; вряд ли могло в ней потом что-либо измениться коренным образом.
1) Собственно народ, низы, крестьяне, в деревнях и в красной армии, главная русская толща в подавляющем большинстве - нейтралы. По природе русский крестьянин - ярый частный собственник, по воспитанию (века длилось это воспитание!) - раб. Он хитер - но послушен, внешне, всякой силе, если почувствует, что это действительно грубая сила. Он будет молчать и ждать без конца, норовя за уголком устроиться по-своему, но лишь за уголком, у себя в уголке.
Он еще весьма узко понимает и пространство, и время. Ему довольно безразличен "коммунизм", пока не коснулся его самого, пока это вообще какое-то "начальство". Если при этом начальстве можно забрать землю, разогнать помещиков и поспекулировать в городе - тем лучше. Но едва коммунистические лапы тянутся к деревне, - мужик ершится. Упрямство у него такое же бесконечное, как и терпение. Землю, захваченное добро он считает своими, никакие речи никаких "товарищей" не разбудят его. Он не хочет работать "на чужих ребят", и когда большевики стали посылать отряды, чтобы реквизировать "излишки" - эти излишки исчезли, а где не были припрятаны - там мужики встретили реквизиторов с винтовками и даже с пулеметами.
Вскоре мужик сообразил, что спокойнее .вырабатывать хлеба лишь столько, сколько надо для себя, его уж и защищать. И половина полей просто начала пустовать. Нахватанные керенки все зарываются да зарываются в кубышки; и вот, мужик начинает хмуриться: да скоро ли время, чтобы свободно попользоваться накопленным богатством? Он ни минуты не сомневается, что "они" (большевики) кончаются; но когда? Пора бы... И "коммунист" - уже ругательное слово в деревне.
Воевать мужик так же не хочет, как не хотел при царе; и так же покоряется принудительному набору, как покорялся при царе.. Кроме того, в деревне, особенно зимой, и делать нечего, и хлеб на счету; в красной же армии - обещают паек, одевку, обувку; да и веселее там молодому парню, уже привыкшему лодырничать. На фронт - не всех же на фронт. Посланные на фронт покоряются, пока над ними зоркие очи комиссаров; но бегут кучами при малейшей возможности. Панике поддаются с легкостью удивляющей, и тогда бегут слепо, не взирая ни на что. Веснами, едва пригреет солнышко, и можно в деревню, - бегут неудержимо и без паники: просто текут назад, прячась по лесам, органически превращаясь в "зеленых".
