Владимир Тендряков - День, вытеснивший жизнь
Смачкин возвращается к нам на четвереньках, нарушает наш покой:
- Пошли. Тут уже недалеко.
Выскакиваем на раскатанную степную дорогу и натыкаемся на такое, чего никак не ждали. Со всех сторон стреляют, пули ноют в воздухе, пули стригут по траве, мы двигаемся перебежками, низко гнемся, поминутно падаем, а посреди дороги тяжелая повозка, пара коротконогих лошаденок, дремотно понурившись, отмахиваются хвостами от слепней. И дюжий парень-повозочный в мешковатой обмундировочке, с опущенным кнутом в руке стоит, не таясь, во весь рост, с надеждой на распаренной физиономии встречает нас.
- Заплутался, братцы. Свою батарею никак не найду.
- Вот увидят да всадят, и вовсе к богу в рай закатишься.
- Чего уж... - вяло отмахивается кнутом повозочный. - Знать бы, куда податься... Девяносто пятая полковая... Срочно мины доставить приказано.
- Минометная батарея? Так ты мимо проехал.
- Энтих я видел, энти не наши.
Его невнимание к пулям заражает и нас, распрямляемся, переминаемся, глядим с осуждением и сочувствием.
Давящий - дотерпеть нельзя - вой. Возрос и обрубился. На миг тишина. Предсмертная - ни мысли, ни дыхания. И земля рвется к небу.
- С дороги! Ложись!
Крик Смачкина настигает меня в косом, стелющемся, диковинном прыжке, краем глаза успеваю уловить. рвущихся с места лошадей. Гремя катушкой, карабином, шмякаюсь на жесткую землю, путаясь в оснастке, переворачиваюсь раз, другой, ползу вслепую подальше от дороги, зарываюсь лицом в полынь. А позади рвется и рушится: грохот - вой... грохот, грохот - вой, снова грохот и снова вой, но уже не столь ожесточенный, напористый... И взрыв на удалении, и тишина.
Освобождаюсь от полынного удушья, подымаю голову. В степи, задрав головы, несутся лошади, груженую повозку кидает из стороны в сторону. За ней, далеко отстав, бежит парень-повозочный, размахивает рукавами... Жив курилка!
В воздухе надо мной явственный шепот, косноязычный, убеждающий меня в чем-то. Ближе, настойчивей, сердитей - шлеп! Рядом с моей рукой на земле осколок, черный, рваный, потерявший силу. Будь он в силе, не только руку, полголовы бы снес, и каска не помогла б... Тянусь к нему - ах, черт! - горячий.
- Быстро все ко мне! - совсем близко голос Смачкина.
Мы сползаемся. У Сашки Глухарева лицо странно костистое, глаза слепые, глубоко запали. Остальные словно виноваты - невзначай нашкодили, только батя Ефим, как всегда, сурово-серьезен.
- Вперед! - нетерпеливо приказывает Смачкин.
- Нет! - возражаю я. - Связь надо проверить, товарищ лейтенант.
Смачкин с досадой крякает.
- Давай быстренько. Там ждут, а мы путаемся...
С помощью Ефима торопливо присоединяю телефон к кабелю.
- "Фиалка"! "Фиалка"!..
Не успеваю сообщить, что связи нет, как, кряхтя, подымается Ефим.
- Перебило на дороге. Пойду пошарю концы.
Дорога пристреляна, и за ней сейчас наверняка пристально следят, только покажись, снова ударят. Мне кажется, что батя идет на верную смерть. Остановить, пойти самому?.. Но, пока я колеблюсь, Ефим уползает, оставив во мне едкое чувство вины.
Все как один, приподнявшись, вытянув шеи, следим за удаляющимися подметками сапог Ефима. Он, даже пластаясь на животе, сохраняет степенность, не торопится. В глазницах Сашки рядом со мной тоска, столь угрюмая, что даже пугает меня. А Чуликов звонко произносит:
- Вот так-то...
На него удивленно оглядываются, он смущается.
Ефим подполз к самой дороге, задержался, поворочал каской вправо-влево, не спеша перебрался и исчез на другой стороне.
Его долго нет, я страдаю.
- Товарищ лейтенант, разрешите помочь ему.
- Лежать!
Концы перебитого кабеля могло разбросать взрывом, не так-то просто их отыскать в траве. Я понимаю, бессмысленно толкаться там вдвоем, буду только мешать бате, но ждать и страдать выше моих сил.
- Товарищ лейтенант!..
- Лежать!
Наконец-то каска Ефима показывается над дорогой. Я хватаюсь за трубку.
- "Фиалка"! "Фиалка"!..
"Фиалка" сразу же отзывается невозмутимым голосом Зычко:
- Оце добре, Василек. Вже на мисте?..
- Больно скоро. Просто проверка. - Я теперь могу себе позволить говорить с Зычко на равных. И он, похоже, это понимает, не обрывает меня начальнически.
Снова двигаемся короткими перебежками - рывок на десяток шагов, падение, секунда оглядки, вновь рывок... Рядом со мной с обстоятельной старательностью бежит и падает Ефим. У меня не проходит ощущение: я что-то оставил на дороге, что-то такое, из-за чего следует вернуться. Батя Ефим рядом, батя цел и невредим, что мне еще?.. И вспоминаю - линия-то через дорогу не перекопана! Мало ли какого дурака на повозке снова занесет туда, зацепит за кабель, оборвет... Но остановить Смачкина я не решаюсь. Пушки молчат, пушки ждут нас на НП.
9
Трудно сейчас представить ручей, бегущий в раскаленной степи. Но и в ней бывает весна, тают снега. Не один, а, должно быть, несколько ручьев, сливаясь здесь, пробуравили бочажок, и вода кружила в нем, ища выхода. Бочажок давно высох и густо зарос высокой травой с сизыми метелками, мы удобно устроились в нем.
Мы, связисты - батя Ефим, Нинкин и я, - тесно друг к другу вокруг подключенного к кабелю телефона. Смачкин с Чуликовым и Сашкой Глухаревым отправились выбирать место для НП - их, разведчиков, дело. Пока не выберут, мы не нужны, наслаждаемся законным отдыхом.
Шагах в двадцати - тридцати, совсем рядом, траншея стрелкового взвода. Это и есть самый передний край фронта, за ними уже никого из наших нет, за ними нейтральная полоса, ничейная земля, а дальше противник. День в разгаре, в самом разгаре и бой.
Только издалека кажется, что передовая охвачена трескучим пожаром. Вблизи пожара не чувствуешь, идет работа. Слева бьет короткими нервными очередями пулемет, на отдалении справа второй, но никак не нервно, не частит, с явной прикидкой и примеркой. Еще реже вступает третий, как раз напротив нас, зато заводится надолго, обстоятельно, вероятно, не ручной, а станковый. И винтовочные выстрелы не беспорядочны, а набегающими вспышками - кто-то хлопнет раз, другой, и сразу двое или трое поддержат его, разбежится быстрый говорок на всю длину траншеи, постепенно увянет до нового звонкого выстрела...
Для нас скрыта жизнь этого кусочка фронтового края. Изредка над траншеей проплывет каска, не спеша, с покачиванием в такт шагов. Нет-нет да донесутся выкрики, ничуть не сполошные, так, по необходимости:
- Остапенко!.. Где Остапенко? Младший лейтенант зовет!
В двух местах копают, осторожненько выбрасывают наверх рыжую глину.
Эти чудо-богатыри, что первыми встречают напирающего противника, те, на кого с надеждой смотрит вся великая страна, которых поддерживает мощный тыл с многочисленными пушечными батареями, танковыми соединеннями, колоннами машин, обозами, подсобными подразделениями, стараются быть как можно неприметнее, зарываются в землю. Для них мир выше бруствера враждебен. Здесь не слышно тоскующих пуль, здесь пули неистово яростны, жалят черствое тело степи, брызжут сухими комьями, с треском рвутся в траве - немцы часто бьют разрывными.
Пули визжат и над нами, но теперь и мы неплохо укрыты, в сухом травянистом бочажке нас не продувает. Правда, по сторонам, там и сям садняще лопаются мины, но авось - бог не выдаст, свинья не съест - прямым попаданием не всадят. Как мало, однако, надо солдату - минутку покоя и углубление в земле. И еще чтоб не грызла душу забота.
Я прирос к телефонной трубке, постоянно выкрикиваю:
- "Фиалка"! "Фиалка"!..
Мне отвечают:
- "Фиалка" слушает...
Связь есть, и это, право, удивительно. Наш выброшенный на бегу кабель проложен в нарушение всех правил - не по кратчайшей прямой, с разными загибами, без выбора места. И ни на минуту не забываю о дороге, кабель там лежит наверху, не перекопан... Все-таки забота грызет, отравляет покой, но...
- "Фиалка"! "Фиалка"!..
- "Фиалка" слушает...
- Порядочек!
Я не телефонист-катушечник, а радист. Нет, конечно, не классный, а ускоренной военной "выпечки", на ключе работаю слабовато. Да в полевой артиллерии не так уж это и важно, тут некогда возиться с морзянкой, кричи в микрофон. Зато никакой тебе проволоки, никаких пудовых катушек и проклятых порывов, выкинул антенну, повернул ручку настройки: "Фиалка"! "Фиалка"! Летит твой голос через степь над дорогами и оврагами, сквозь пули и снаряды... Не оснащен еще наш дивизион радиостанциями.
Но не мечтай попусту и не отравляй покой, насладись минутой. Она скоро кончится, а что будет потом, бог весть. Быть может, нам и не придется больше вот так блаженствовать вместе. Напустив на глаза брови, распустив на лице задубевшие складки, отдыхает батя Ефим. Ерзает, подергивается беспокойный Нинкин - продувной черный глаз с искрой, тонкий, строгого рисунка нос с горбинкой, сквозь коросту пыли проглядывает свежая смуглота подвижной физиономии. А ведь Нинкин-то красив!.. Меня захватывает острое чувство братства. К Нинкину тоже.
