Иван Бунин - Веселый двор
«Верно, Аленка и вышивала. Да и девчонка, конечно, его. Недаром же болтали, что он ее еще до солдатчины управился обдергать. Дурак мельник! Я бы с ней шкуру спустил да на пяло растянул!»
Он, сипя, носил грудью, показывая в прореху обитого ворота бурую полоску загара на мертвенно-бледном теле. Бледно было и отекшее лицо его. Он был тяжко болен, но чувствовать себя больным давно вошло в привычку, он не обращал на это ни малейшего внимания. Нисколько не обижало его и то, что на него, больного, голодного, даже и посмотреть внимательно никто не хочет. Не испытывал он и злобы к Алене, когда думал: «Я бы ее шкуру на пяло растянул», – хотя растянуть мог бы. Но глухое раздражение не только против этого богатого и скучного двора, но и против всех гурьевцев, все-таки сидело в нем, томило и заставляло думать что-то такое, что не поддавалось работе ума, досадно вертелось в голове, как стертая гайка. Он уже давно освоился с тем, что часто шли в нем сразу два ряда чувств и мыслей: один обыденный, простой, а другой – тревожный, болезненный. Спокойно, даже самодовольно думая о том, что попадется на глаза, что случайно взбредет на ум, часто томился он в это же самое время и тщетным желанием обдумать что-то другое. Он завидовал порой собакам, птицам, курам: они небось никогда ничего не думают! Теперь ему и хотелось и не хотелось сидеть у мельника. Да что делать-то, если не сидеть, куда идти? В лес, в кустарник, в сумерки, где всюду мерещится этот серый черт?
Алена зажгла над столом висячую лампочку, загоревшуюся бледно-зеленым огнем: еще светло было за окнами. Салтык не спеша достал из кармана порток плисовый кисет, не спеша свернул и загнул крючок, икнул и, пропустив в стекло лампочки соломину, закурил, сел на лавку.
– Подсевай, подсевай, – кинул он Алене, затягиваясь. – Чтой-то пирожка хочется.
– А рожна ня хочется? – спросила Алена, говоря с Салтыком тем особым, как будто грубым тоном, каким говорят при народе только с любовниками.
– Их, пироги-то, надо уметь с умом печь, – сказал Салтык, далеко сплевывая. – Надо тебе каталог выписать. Когда я в Тифлисе служил, так там хозяйкина дочь завсегда выписывала каталог, по какому все можно приготовить. Вот и ты – пошли в Москву письмо, вложи в него марку семь копеек и напиши: так, мол, и так, вышлите мне всех возможных каталогов.
– И то правда, – отозвался старик. – Ты, известно, все знаешь: где какие жители, где какие города…
Егор покосился и подумал: «Какие города! Много он, дурак, знает, окромя своего Тифлису! Вот я бы ему порассказал…» Ему очень захотелось спора, в котором он вышел бы и умнее, и толковее, и бывалее Салтыка. Но намерение попросить хлеба и еще что-то, чего он не мог определить, связывало его, всегда смелого и болтливого, ставило в тупик – и перед кем же! – перед мужиками, которых он даже и сравнивать никогда не хотел с печниками, плотниками, малярами! Он только независимо откашлялся и, насасывая потухшую трубку, притворяясь рассеянным, стал слушать: что-то еще сбрешет Салтык?
– Как же мне не знать! – сказал Салтык. – Да я не то что, я, как осень, беспременно опять туда! Там сейчас самая колбня идет, – сказал он, мельком взглянув на Алену и усмехнувшись. – Да ей-богу: веселье, гулянье – кажный божий день, с восьми утра до двух ночи. Особливо в курсовых, в Пятигорске, в Кисловодске, в Висинтуках…
– Значит, скучать не имеют права, – вставил старик и достал из кармана полушубка тавлинку.
– Ну, только там с деньгами хорошо, – продолжал Салтык, не слушая старика. – Без денег туда лучше и не показывайся. Там только вино ничего не стоит. Там кажный грузин аграмадный виноградник имеет. Везут на базар в бочках – так и плескается.
– Имеют капитал добывать его, вот и плескается, – сказал Егор. – Авось и это дело знаем не хуже твоего, – пробормотал он, чувствуя, что его опять начинает ломать, знобить, и неотступно думая о полушубке, которым он совершенно напрасно заткнул окно в караулке вместо того, чтобы надеть его, догадаться, что к вечеру после дождя будет прохладно.
Но Салтык не обратил внимания и на это замечание.
– Там, брат, – говорил он, неизвестно к кому обращаясь, – какие бульвары, сады! Сад князя Чалыкова на три кавадратных версты тянется! Только из одного плохо: там, ночь пришла, без бурки ни шагу: стыдь. А в горах завсегда снег, круглый год не переводится…
«Дурак! – подумал Егор. – Без бурки! А спроси его, какая такая бурка, – ни едцы, кислая шерсть, не знает…»
– Бурка, она, брат, медвежья, иде ты мог ее заметить? – неожиданно для самого себя сказал он вслух.
И закрыл глаза. «Скука теперь в моем блиндаже… И напрасно, едрена мать, не взял я полушубка!» – подумал он, глядя на зеленый огонь лампочки, на лиловеющий воздух за окнами, в которые сек опять набежавший дождь, и вспоминая однообразный звон кустовых овсянок, жалостное цоканье чекканок.
– По горам там везде стёжки проделаны, – говорил Салтык. – Черкес какой-нибудь разнесется… летит, скачет – как только голова цела! А глянешь на горы издали – как тучи заходят. Опять же из девок неплохо. Там к девкам пойтить – по таксе, за всход тридцать копеек. Ты вот старый человек, а она тебя может кажная раскипятить.
– Нет, теперь не гожусь, – отвечал старик, двигая плечами, почесывая их ерзающим полушубком. – А раньше я, правда, до девок враг был! Мог с ними хорошо обойтиться.
Егор ухмыльнулся и хотел было рассказать, как один печник бобровым стручем опоил, отуманил, обольстил генеральскую дочь, – рассказать и дать понять, что печник этот был не кто иной, как он сам. Но перебила Алена.
– Будя, бряхучий! – крикнула она тем притворно-злым тоном, которым здоровые бабы, имеющие старого мужа, прикрывают свою любовь к щекотливым разговорам. – Будя, бястыжий! Старый человек, а що бреша! Табе вон на кладбишшу поместье давно готова! Двух жен похоронил!
– А я что? – сказал старик. – Я ничего.
– Народ там красивый, не унижённый, – продолжал Салтык. – Есть старики по сту лет живут…
Егор и на это хотел возразить: живут-то живут, а на кой черт, спрашивается? Но опять его перебили.
– Ну, об этом ты оставь! – сказал старик. – Взять хоть, к примеру, меня такого-то; живу я семьдесят годов, шашнадцать человек своей крови похоронил, а прожил бы до ста лет, от меня опять пошли бы плоды… Где ж тогда жить? И то народу развелось до гибели, а тогда прямо ели бы друг друга, как рыба в море. Вот приходил ко мне старик с того боку – сто пять, говорит. А уронил шапку – поднять не может.
– Это барский-то? Какой табе! – весело крикнула Алена. – За водой еще сам ездит! Скоропостижнай дед!
– Не хуже моей старухи, – сказал Егор. – Животолюбивая старуха! А я ее корми, журись об ней…
– А вот говорят же умные люди, – сказал старик, – можно, говорят, век прожить, а как умрешь, не будешь причинен ни тлению, ни прению. Только, говорят, не надо разгорячительной пищи есть. Я когда у господ жил, так там барчук был, на доктора учился. Был он мне дорогой приятель и, бывало, часто сказывал, будто кажный человек может свое тело захолодить, и, как помрет, тело тлеть не будет, а будет в воздух улетучиваться.
– Ну, это зря брешут, – возразил Салтык.
– Книги, значит, доказывают.
– Книги! – ухмыльнулся Салтык. – Ни ж можно с холодной хровью жить?
Егор, обиженный равнодушием, каким встречено было его замечание о матери, опять вмешался и на этот раз уже совсем смело.
– А рыба? – спросил он. – Может же она с холодной кровью жить и распложаться?
Салтык повернул к нему голову.
– Та-ак! – сказал он насмешливо.
И вдруг решительно заговорил:
– Рыба! Да ты погляди, как она, рыба-то, ныряет, козлекает в воде! Ухитришься ты так-то? Ты вон мелешь – она с холодной кровью, а выложи ее на берег: улетучится она ай нет? Никуды она не может улетучиться!
Егор внезапно разгорячился.
– А я так скажу, – крикнул он, – а я тебе скажу, что нашему брату, рабочему человеку, нельзя без горячей пищи! Ты вон мурло наел, тебе хорошо брехать! А я без пищи захворать могу! Я, может, кабы сыт-то был…
– Ну, и вышли оба дураки! – закричал и старик, поднимаясь. – Терпенья у нас не хватает, вот и не можем захолодить! А вы гляньте, как святые-то, угодники-то, какие Богу-то угожали да не ели, не пили, как они-то делали? Как Ларивон-то святой делал? Мог же он три года одной редькой питаться?
– Значит, по-твоему выходит, и моя старуха святая будет? – крикнул и Егор, выхватывая трубку изо рта. – Она вон тоже не ест, не пьет… У нас вон даже и редьки твоей нету…
– Постойте, – сказал Салтык, – погодите лапить-то!
И, обернувшись к старику, неожиданно принял сторо ну Егора:
– Значит, и мы с тобой могли бы святыми исделаться? Охолодили бы свое тело, налопались редьки, да и вся недолга?
– Да будя вам бряхать-то! – громче всех закричала Алена, бросая решето. – Галманы!
– Да и правда! – подхватил старик. – Бога-то попомните! Он, брат, за такия речи не спускает нам, дуракам!
