Евгений Носов - Моя Джомолунгма
Иногда кто-нибудь, соблазненный веселой ходкостью пилы, выхватывал у тетки Нюни рукоятку и пускался в единоборство с Никифором. Но Никифор нимало не обращал внимания на горячность нового напарника. Он продолжал двигать своими широкими, округлыми плечами все в том же ровном, неумолимом ритме, от которого очень скоро напарник бледнел лицом и уже не пилил, а бестолково болтался за пилой.
После пяти-шести кругляшей Никифор снисходительно хмыкал:
— Подь, парень, просохни.
Оказывалось, никто из них не мог более десяти минут продержаться на этом нехитром деле. Эта редкая вспышка удали в молчаливом Никифоре манила и обжигала своей недоступностью. Жильцы суетились возле него, а вернее — возле его горячей работы, будто мошка вокруг пылаю-щей головешки.
— Однако силен еще, старый!
— Вот где талант зря пропадает, — ехидно замечал Пашка, Степанихин сын.
— Как это пропадает? — Никифор недоверчиво прищуривался под рыжими бараньими висюльками.
— В колхозе-то своем трудодни лопатой загребал бы…
— А ты пойди попробуй…
— Я что! Я тромбонист. Там этого не оцепят.
— За тебя и здесь не больно дают, — огрызался Никифор. — Разве что на похоронах трешку схватишь.
— Не бойся, с тебя не возьму, за так оттромбоню, — хохотал Пашка. По-соседски. Под Шопена. Хочешь под Шопена? Как выдающегося деятеля.
Никифор зверовато глядел на Пашку, соображая, что значит такое «под Шопена».
— Чего привязался? — вступалась за Никифора тетка Нюня. — Давеча Степаниха жаловалась — опять кто-то в курятнике яйца покрал. Кому же, кроме тебя? Молчал бы уж… Трамбол!
— А хоть бы и я. Не у чужих… А твой, говорят, колхоз обворовал, а потом в город смылся.
— Не гавкай бобиком! — вскидывалась на Пашку тетка Нюня, сразу белея глазами.
Пьяница Никишка, верно, самое всю пьянкой измучил. Но чтоб чужое взял… Брешешь!
Еще в давние времена, в первые годы после войны, пришел в город Никифор из какой-то деревни и осел возле тетки Нюни, тоже вдовой и одинокой женщины. Осел в ее сырой, окнами в тротуар, комнатушке, как-то само собой объявился дворником. Разное про него говорят, но никто так и не знал толком, что подняло этого здорового, ладного в работе мужика с деревенского подворья, что заставило вести эту безликую, полупьяную и полусонную жизнь, наложившую на него отпечаток угрюмого равнодушия ко всему окружающему. Когда Никифора спрашивали по-хорошему, почему бы ему не вернуться в деревню обратно, он махал рукой на такие разговоры:
— Чего там… Отрезанный ломоть к хлебу не прилепишь.
— Не понимаю, из-за чего ссориться, — качал головой Симон Александрович, выкладывавший на полусогнутой руке пирамидку из трех полешек. — Этак о каждом можно несуразного наговорить. У нас одна крыша над головой. Надо ладить.
— То-то и есть, что крыша, — ворчала тетка Нюня. — Эх, подпалить бы с угла! — с недоброй веселостью вдруг восклицала она, оглядываясь на дом.
Дом возвышался во всем великолепии своих живописных задворков. Когда-то это было частное владение Симона Александровича. Добрый Симон Александрович своевременно передал его в коммунальное хозяйство, оставив себе скромную квартиру, и поступил на государственную службу. С первыми жильцами дом стал обрастать пристройками. Каждый что-нибудь прилаживал потихоньку: кухню, чулан, веранду или, если захотелось отдельно от соседа, лестницу. Жильцы сменялись и перестраивались на новый лад. Из кладовой делали кухню. Из веранды — кладовую. Забивали старые окна, прорубали новые. Все эти непрочные прилепки тоже успели обветшать и скособочиться. Летом они еще кое-как скрывались под зеленью дикого винограда и за стебелька-ми повилики, поднимавшейся по бечевкам. Но как только спадали все эти фиговые листки, дом оставался в неприкрытой тесовой серости и своими переходами, дверями, окнами и оконцами напоминал старый, трухлявый пень, изъеденный муравьями.
— Это вы опрометчиво, Анна Алексеевна, — смеялся козелком Симон Александрович, обращая душевный вскрик тетки Нюни насчет «подпалить» в шутку. — Где жить будем?
— «Где, где»… Вон Иван нашел где! И я не барыня.
Все знали, что Иванова жена уже второй год отрабатывает за Ивана положенные часы на кооперативной стройке.
— Теперь уже, любезная Анна Алексеевна, нет расчета вступать в кооператив. Иван Васильевич, между нами говоря, дал маху.
— Это почему же?
— А я вам скажу почему! — Симон Александрович доверительно взял тетку Нюню под локоть. — Дом наш подлежит слому. Так? А сломавшие обязаны предоставить площадь. Зачем же соваться в кооператив, гнуть спину, если и так дадут?
— Не знаю, как там выходит по вашей бухгалтерии, — вырвала локоть тетка Нюня, — а по моей так: выгадывать некогда. Мне жить-то с гулькин нос осталось. Хоть напоследок отдохнуть от вас, иродов! Вот скоро на пенсию иду. Разве с вами отдохнешь? Ведь вы готовы поесть друг друга. Кто куда пошел, да с кем пошел, да что понес… Тьфу!
— Ну, это вы напрасно, напрасно! Люди как люди. А где они лучше?
Как-то мне попалась наша домовая книга. Я тогда еще не знал, что держу любопытную летопись. Я листал ее ради мальчишеской забавы, выискивал диковинные фамилии. Но кое-что удержалось в моей памяти. Я, например, еще тогда заметил, что в нашем доме перебывало довольно много людей. Жильцы сменялись, как сменяют друг друга живые организмы в бурные геологические периоды. Но некоторые упорно держались, несмотря ни на какие встряски С незапамятных времен обитает здесь бабка Степаниха. Симон Александрович даже родился в этом доме. Странно, но у нас почему-то не уживались рабочие. На нашем этаже справа по коридору жил фрезеровщик Матвей Иванович Щур. Я еще захватил этого Щура. Не прожив года, он ушел, и в его квартире поселилась Акулина Львовна. Сами мы въезжали в квартиру, оставленную Шатохиным. Он работал в трампарке аварийным монтером. Теперь вот уедет Иван Воскобойников. Эти события случаются все реже в нашем доме. Потихоньку определяется устойчивый состав его обитателей. Кажется, сама жизнь упорно и беспристрастно подбирала их.
Я теперь часто думаю, что наш дом всю свою коммунальную историю был чем-то вроде карантина на общественную полезность. Впрочем, может быть, и я ошибаюсь. Ведь Симон Александрович давно и исправно служит и даже получает почетные грамоты.
Мы с мамой, наверно, тоже переедем. Мама говорила, что ей обещают комнату в техгородке. Поскорей бы! Надоело это окно без солнца. Если бы отец остался с нами, не знаю, сколько еще мы жили бы здесь. Все зависело от него. Отец глотал шпаги и вытаскивал из ушей пестрые ленты. Шпаги были сделаны так же, как трубчатые ножки штатива. Он упирал конец шпаги в стиснутые зубы и надавливал на рукоятку. Я иногда бывал на представлениях в рабочих клубах. Все восхищались и доверчиво хлопали, но я знал, как это делается, и мне было очень не по себе. Отец тоже вырвался из нашего дома. Только он бежал через черный ход. Это нечестный прием. Он ведь и сейчас глотает шпаги где-то в Целинном крае.
Вообще-то говоря, исключая подобные внезапные стычки, наведшие меня на все эти размышления, пилка дров в нашем доме всегда была радостным событием, особенно для нас, мальчишек. Ведь во дворе интереснее этого, пожалуй, ничего и не происходило. Разве что когда весной на тополь прилетают грачи.
7
Во дворе сразу два события — пилят дрова и летают грачи. И еще без удержу барабанит капель. Она разбивается о железный подоконник так, что нижние стекла в раме совсем забрызганы. Денек окончательно разгулялся. Грачи с суматошным гамом носятся над тополем. Лишь на один миг присаживаются они на вершине дерева, и тогда видно, как на сложенных крыльях вспыхивают солнечные блики.
Тополь тоже озарен солнцем. Толстые обнаженные ветви светлокоро выделяются на весен-ней синеве. Ветви заканчиваются сплошной путаницей мельчайших веточек. Из глубины комнаты я любуюсь могучим устремлением дерева в небо. Моя Джомолунгма!
Всю долгую жизнь тополь тянется к солнцу. Он протягивает ветви на восток, чтобы встретить светило в самые первые мгновения, как только оно покажется над краем земли. На юг простерто ветвей больше, чем в любую другую сторону, потому что в полуденные часы солнце очень щедро. Даже на заходе тополь не упускает момента воспользоваться последним теплом и светом. Но и северная сторона тоже во всеоружии. Дерево и туда простерло свои ветви на всякий случай, если солнце вздумает заглянуть с этого края. Каждый год он наращивает самые тонкие веточки новыми побегами, чтобы еще приблизиться к светилу. Он не выглядывает из-за заборов и сараев, он поднялся над всем этим, чтобы ничто не мешало видеть источник света и первым встречать его на восходе. Каждый год он старательно располагает свои листья так, чтобы ни один луч, упавший на него, не пролетел мимо в какую-нибудь прореху в его кроне. Он раскинул над собой такой шатер, что даже капля дождя не сможет упасть на землю, не задев листа. А чтобы случайная буря не разрушила вековой работы, год от года наращивает мощь ветвей и все глубже уходит корнями в землю. Ему еще многие десятилетия держать на себе свое обширное поднебесное царство.
