Алексей Толстой - Голубые города
- Надя, я не понимаю.
Она обернулась и так поглядела покрасневшими глазами, что он сейчас же опустил голову.
- Я заранее знала, что ты так ответишь: "Не понимаю..." А чего ты понимаешь? Ходишь по городу, как лунатик... На базаре уж все знают: "Вон жених пошел..." Со смеху прямо катаются... Жених!
- Надя, мне казалось, что это само собой должно выйти...
- Что?.. Замуж, за тебя?.. В самом деле не мешало бы тебе серьезно полечиться...
Надя оттолкнула тарелку с недоеденным, ушла к себе, легла. У Василия Алексеевича в голове началась такая толкучка, что пришлось посидеть на крыльце. Голову стискивало свинцовым обручем, он прирастал к ступенькам, не решаясь кинуться к Наде, разбудить и сонной сказать: "Надя, люблю, Надя, страдаю, Надя, сжалься, хочу тебя... Гибну..." В темноте подходила собака Шарик, нюхала Василию Алексеевичу коленку и вдруг, царапая по земле лапами, завивалась и щелкала старыми зубами блох в задней ляжке. За низенькими крышами, за скворечнями разливался еще мертвенный оранжевый свет зари. Небо было непроглядное. В холодке за плетнем у соседа шелестели листья. Разумеется, Василий Алексеевич ничего не решил и не понял в эту ночь.
Назавтра он ждал продолжения разговора. Но день прошел обычно жаркий, с мухами. Ветер гнал пыль по переулку. Надя появилась к обеду мимолетом; что-то укусила, в глаза не взглянула ни разу, убежала.
Томиться, ждать ее было невыносимо. И в первый раз Василия Алексеевича укололо сомнение - здорово, как иголкой, запустило под мозговые извилины: а куда, собственно говоря, Надя уходит каждый вечер?
Он выскочил на двор, нагнув лоб, пошел на Матрену она колола лучинки.
- Куда Надя ушла?
- Милый, не знаю. Чай, к Масловым, все к ним.
- Кто такие?
- Масловы-то? Лавошники. Раньше богатеи были и теперь, слава богу, с достатком. Слетай, они недалеко.
Прежние сады Масловых тянулись версты на три вдоль реки. Теперь остался трудовой участок, огороженный новым забором, а где - колючей проволкой, запутанной по зарослям акации. Около этих акаций Василий Алексеевич и остановился. Взялся руками за пояс, глядел в пыль.
...Он очутился здесь, как во сне: после слов Матрены уже стоял около этих акаций. Промежуточного ничего не было. "Войду и, если она там, скажу, что..." В это время за акациями засмеялись. Он нагнулся и между стволами увидел Надю и какую-то полную краснощекую девушку. Они лежали на лужку, на одеяле, на ситцевых подушках. Перед ними стояла пожилая, на низком ходу женщина, на руке держала платье, - видимо, портниха. Большие губы ее вытянулись, улыбались добродушно, глуповато. Краснощекая девушка проговорила, мотаясь по подушке:
- Ох, умереть! Так отчего же вы, Евдокия Ивановна, замуж не вышли?
- Порфирий Семеныч ужасно сколько раз умолял, плакался: "Евдокия Ивановна, измените ваше решение". Но я: "Порфирий Семеныч, как я пойду замуж, когда я щекотки боюсь, не переношу".
- Ох, не могу... Ну, а он что же?
- Да что ж тут поделаешь, я - непреклонно. Ну, он с горя и присватался к Чуркиной, Настасье. Настасья - рада-радешенька, - приданое справила, подвенечное платье сшила. Вот - свадьба, а вечером Порфирий Семеныч является к невесте пьяный, конечно, и все платье ей облювал подвенечное. "Я, говорит, первую любовь не могу забыть..."
Портниха насмешила и ушла. Девушки кисли от смеха и жары на подушках. Порыв предвечернего горячего ветра пронес над садом облако пыли. Краснощекая Зоя Маслова приподнялась и, оправляя голыми до плеч руками рассыпавшиеся волосы, сказала:
- Что же он не идет в самом деле, дурак несчастный. - И опять легла, обняла Надю за талию. - Цыпочка моя, котинька, не обращай внимания, наплюй - пусть языки чешут, кому не лень. Живи, заинька, как тебе подсказывает молодое сердце. Валяй вовсю, покуда валяется. - Она засмеялась и куснула Надю за шею. - Старая будешь - так не заваляется, кукушечка.
Помолчав, повертев травинку, Надя ответила:
- Тебе хорошо, с деньгами. А мне своим горбом старуху корми да этого блаженного. Надеялась, выписала - поможет, облегчит... Ужасное разочарование, Зоечка. И при этом влюбился в меня, можешь себе представить.
Зоя всплеснула руками. Надя продолжала сдержанно:
- Я решила: если отдамся человеку, то по законному браку, пусть обеспечит мне материальное существование. Тогда, может быть, в Москву поеду, в театральную школу.
- Вот и верно говорят, - с горячностью крикнула Зоя, - у тебя в голове зонтиком помешали. Найди сейчас богатого дурака - законным браком... Сто раз тебе повторяла: Санька не может жениться, ему отец не велит, нельзя. Так ты весь век и просидишь вороной в переулке...
Зоя вдруг обернулась и толкнула Надю. К ним подходил Сашок в палевой вышитой рубашке, в полосатых брюках, в желтых полуботинках. Под мышкой он держал гитару. Снял клетчатую кепку - московской моды "комсомолка", опустился перед девушками и поздоровался за руку:
- Томитесь, гражданочки?
- Во всяком случае, по вас меньше всего томимся, - бойко ответила Зоя, смехом прищурила глаза.
Надя оправила юбку на ногах, слегка выпятила нижние зубки. Сашок поглядел на небо, где снова пронеслось пыльное горячее облако.
- Жарковато, гражданочки. И до чего эта температура может довести молодого мальчишку - с ума сойти...
- А до чего довести, примерно? - спросила Зоя.
Сашок кивнул на Надю, мигнул, тронул струны гитары и запел вполголоса, хриповато:
Люблю измятого батиста
С ума сводящий аромат...
Между куплетами на мотив "Алла верды" Сашок острил, говорил приговорочки, остро поглядывал на Надю. Когда музыка прискучила, все трое захватили одеяло и подушки и пошли пить чай.
Василий Алексеевич как присел тогда у акации, так одним глотком и проглотил эти ядовитые разговоры. Внутри у него все дрожало; он побрел к реке и там сел на глинистом обрыве.
Что случилось? Ничего не случилось. Как и в первые дни приезда, с ужасной остротой увидел, услышал мелочи жизни. Сегодня - ничего нового. Хотя нет: эти выпяченные зубки, головка набок, голое плечико, будто нечаянно вылезающее из ситчика... Это - новое... И про "блаженного" новое... Хотяинцев говорил: "Больше мужества баранки продавать, чем с клинком наголо пролететь в атаку..." Мужество нужно, спокойствие, воля. А впечатлительным - смерть. Вздор, две девчонки и балбес с гитарой наплели вздору с три короба, так уж и мрак опустился на душу и свинцовый обруч на голове... Хорош строитель. Вздор, вздор! С завтрашнего дня по двадцати часов работать, через две недели - в Москву...
Все ж, если бы случайный прохожий со стороны посмотрел на Василия Алексеевича, ему бы представился сутулый, в выцветшей рубашке, с нечесаными отросшими волосами несчастный человек... Впавшие щеки, заострившийся длинный нос, лицо такое отчаянное, что вот еще одно какое-то умозаключение сделает этот молодой человек - и, полон противоречий, махнет с обрыва в речку...
Но этого не случилось. Когда за потускневшими лугами погасла заря и зажглись кое-где костры на покосе, Василий Алексеевич пошел домой. В переулке имени Марата со свистом мимо его носа пролетел камень, и опять чьи-то шаги, убегая, воровски затопали по пустырю.
ЖАРКИЕ ДНИ
"Всего хотеть - хотелок не хватит", - говорила Надя. Она была очень благоразумна. Но дни становились все жарче, по ночам жгла даже простыня. И поневоле каждый день Надя попадала в сад к Масловым, на подушки под яблоню. Благоразумие было само по себе, а жаркий вечер, сухие пилочки кузнечиков в скошенной траве, зацветшие липы да пчелы, истома под батистовым капотом (подарок Зои) и нахальный Сашка - все это было само по себе.
Лукаво шептала Зоя про свою "даже неестественно страстную любовь с молодым женатым доктором". Надя крепилась, хотя подумает: "А ведь засасывает меня омут, июньские дни", - и отчего-то - не страшно.
Давно не помнили горожане такого пекла в конце июня. Деревья начали вянуть. На лугах за рекой стояла мгла. Говорят - горел хлеб. От сухости по ночам трещали стены. В учреждениях служащие пили воду, вялые, как вываренное мясо.
Буженинов заканчивал зачетные работы. От зари до сумерек в раскаленной комнате под жужжание мух он мерил, чертил, рисовал, красил. Поддерживало его неимоверное напряжение. Полотно с планом голубого города он приколотил на стену и работал над ним в минуты отдыха. С каждым днем город казался ему совершеннее и прекраснее.
На будущей неделе он решил ехать в Москву. У матери оказались припрятанными три золотых десятирублевика ему на дорогу. ("Возьми, Вася; берегла себе на похороны, да уж люди как-нибудь похоронят... Не говори Надьке-то".) И он действительно уехал бы, исхудавший, восторженный, в лихорадке фантазии и работы, если бы не толчок со стороны. Напряжение его неожиданно вырвалось по другому направлению.
Жизнь, по всей вероятности, не прощает уходящих от нее фантастов, мечтателей, восторженных. И цепляется за них и грубо толкает под бока: "Будя дремать, продери глаза, высоко занесся..."
