Семен Бронин - История моей матери
- Мудрят наверху,- пожаловался Жан, сидя вечером в узком семейном кругу, к которому присоединилась уже четырехлетняя Жанна. Он обращался к Жоржетте, но рикошетом метил в падчерицу.- Энгельс этот. Видно, тот еще гусь был! - не удержался он, отдавая дань своей мятежной натуре.- Наплел с три короба - ломай теперь голову...- Он неловко вытащил брошюру, которую приготовил для случая, и посмотрел на Рене, взывая к ней о помощи.
Рене в последнее время осмелела и если не принимала еще участия в семейных обсуждениях, то и не сидела уже скосив глаза в тарелку. Она ждала подобных просьб: так удачно прошедшая семейный экзамен гувернантка ждет, когда ее снова о чем-нибудь спросят - чтобы быть готовой еще раз блеснуть и на все ответить. Жанна на что была мала, и та уловила происшедшую перемену и теперь, вместо того чтобы докучать матери, стала одолевать расспросами сестру - как более дельную и доступную советницу. Рене охотно занималась с нею: с тех пор, как она публично объявила, что ей ничего в доме не нужно, ей стало проще иметь дело с ними со всеми. Только с матерью у нее оставались кое-какие, понятные в ее возрасте, обиды и недоговоренности.
- Посмотреть? - спросила она Жана.
- Посмотри, конечно,- поспешил сказать он.- Расскажешь потом. Времени нет читать ...- Затем поскучнел, одумался: - Хотя все равно не знаю, что я со всем этим делать буду. Надо же будет потом все ребятам рассказать.
- Я и расскажу,- обещала Рене.- Могу занятие провести. Я делала это уже с отстающими ученицами.
Он изумился:
- Так это в школе, а в ячейке?!
- Какая разница? - резонно возразила та.- В классе или у вас. Главное какая книга...
Книга оказалась трудной и для нее: слишком много в ней было наворочено. Она решила - в соответствии с замыслом автора - разбить ее на три части и ограничиться на первом занятии происхождением семьи, которая все-таки людям ближе и понятнее. Она въелась в текст, вызубрила наизусть все возможные сочетания первобытного свального греха и кровосмешения и через три дня объявила отчиму, что тот может назначать день сходки.
- Все прочла?! - Жан не поверил ушам.
- Прочла все, но подготовила только про семью.
Он засомневался.
- Это зря. Надо бы все сразу. Чтоб больше к этой мути не возвращаться. Второй раз не выдержат,- пояснил он, но вынужден был отступить и подчиниться: - С другой стороны, и правда: все сразу не получится. Каша выйдет... Ладно. Соберу я свою бражку...
Пришло много народу: вдвое-втрое больше против обычного. Жан оповестил кого мог лично и повсюду расклеил написанные от руки афишки, извещавшие о публичном изучении работы Фридриха Энгельса и о том, что его будет разъяснять и комментировать Рене Салью. Это была фамилия отчима, а для Рене - первый в ее жизни псевдоним. Выгоден он был обоим: ей не нужна была лишняя огласка, а Жану было лестно, что у него такая способная и грамотная падчерица. Члены ячейки пришли с женами и с приятелями, которые привели, в свою очередь, супруг и подружек: развлечения в Стене, как уже было сказано, были нечасты, и народ охотно откликался на каждое. Чтение великой работы состоялось в том же кафе: оно использовалось ячейкой на все лады - как сменная площадка в нынешнем цирке. Хозяин пришел по этому поводу в самое скверное расположение духа: попробовал выставить на прилавок бутылку красного, но его тотчас осадили - вино было не к месту и не ко времени. Рене посадили за отдельный столик, где она, по обыкновению своему, аккуратно разложила брошюру и собственные к ней комментарии, сама же, в ожидании знака от отчима, чинила карандаши и наблюдала за аудиторией. Народ кругом был простой и непритязательный; некоторые пришли прямо с завода, от них пахло рабочими спецовками, смесью металлической пыли с машинным маслом. Она почувствовала себя во главе этих работяг: если не Жанной д'Арк с мечом в руках и в доспехах на холщовую рубаху, то Ариадной, факелом знаний в руке указывающей дорогу из запутанного лабиринта жизни...
Она никого в зале не знала, но это не мешает, а скорее помогает лектору сосредоточиться. С одним она все же была знакома. Это был Жак, семнадцатилетний парень с их улицы,- веселый, с лукавым круглым лицом, которое еще больше ширилось в улыбке всякий раз, когда он обращался к понравившейся ему девушке, а поскольку нравились ему все девушки без исключения, то и улыбка, можно сказать, не сходила с его скул, бескрайних и любвеобильных. Рене ему тоже была по душе, и он не раз останавливался на улице, чтоб поболтать с ней, явно выделяя ее в этот миг среди всех прочих. Рене была серьезная, не расположенная к флирту девушка, и никому в голову не приходило ухаживать за ней - одному Жаку все было нипочем, он мог влюбиться и в особу строгого поведения. Рене была признательна ему за это, хотя и не отвечала ему взаимностью. Впрочем, в последнее время (это было настолько известно, что дошло и до Рене, обычно далекой от уличных сплетен), он увлекся Жозефиной, приезжей савояркой, работавшей на фабрике под Стеном и жившей в общежитии. Он пригласил ее на чтение Энгельса - и сам только из-за нее и пришел, но Жозефина подвела его, и он сокрушался вслух:
- Ну что за девушка?! Как что-нибудь попроще: под ручку пройтись или по бульвару прошвырнуться, так согласна, а как что посерьезнее, так на тебе!..
На самом деле все было наоборот: Жозефина, искушенная в жизни и в любви девушка, наслышанная о характере и повадках своего приятеля, не разменивалась на мелочи и отказывала ему именно в том, что сам он считал делом самым естественным и незначительным. Именно поэтому он и позвал ее на Энгельса: как на нечто достойное и возвышенное, но она и Фридрихом пренебрегла, не удостоила его вниманием. Жак был сильно раздосадован этим и снова начал поглядывать на Рене, всерьез думая над тем, чтобы дать отставку чересчур разборчивой подруге, не являющейся даже на такие свидания, как это.
- Чтоб я еще раз с ней связался! Ни на что рассчитывать нельзя. Не хочет даже лекцию послушать, ума набраться.
- Да у нее небось стирка,- сказал сосед.- Им воду раз в неделю греют. Она в общежитии живет?
- Жозефина?
- А кто еще? У тебя, гляжу, большой выбор.
- Нет никакого выбора! - соврал он.- Какая может быть стирка, когда такого человека изучаем?! - и, приободрившись, особенно выразительно поглядел на Рене, так что та не поняла, относятся ли его чувства к ней или к Энгельсу.
Отчим подал знак. Рене встрепенулась, уткнулась в лежащие перед ней бумаги, вцепилась в них, как орел в жертву, которую забыл на время, но не переставал держать в когтистых лапах. Она заранее решила не мудрствовать, но следовать в изложении за автором, который, как известно всякому читавшему этот труд, делил историю человечества на три ступени: дикости, варварства и цивилизации. Происхождение семьи терялось в седине веков, но седины эти сохранились в отдаленных уголках земли, и это позволило кое-кому приступить к их изучению. Рене начала с кровно-родственной семьи у ирокезов. Она широко пользовалась дословными цитатами: этому ее учил преподаватель литературы, любивший свой предмет и говоривший, что лучше классиков все равно не скажешь и что надо лишь читать с хорошо поставленной дикцией: чтоб выразительностью интонаций и патетическими переливами в голосе оттенять наиболее важные места и фразы священного текста.
- "Здесь все деды и бабки являются друг другу мужьями и женами,- следуя его совету, нараспев, приятным голосом читала Рене, дружелюбно оглядывая слушателей.- Их дети, то есть отцы и матери, и потом дети третьего поколения - это третий круг общих супругов, правнуки - четвертый. Братья и сестры - родные, двоюродные и более далеких степеней родства - все считаются между собой братьями и сестрами и уже в силу этого - мужья и жены друг другу"... Непонятно? Я тоже сначала не понимала, но потом все нарисовала и стало ясно...- и показала аудитории схемку со множеством стрелок, направленных в разные стороны, которые скорее запутывали, чем проясняли положение.- Тут, в общем, все друг другу и супруги и родители. Это пока что стадия дикости...
Слушателям стало не по себе, они заерзали и поежились на своих местах. Все были ошеломлены и обескуражены выплеснутой на них картиной древних нравов и, непривычные к подобной гимнастике ума, напрочь запутались в слишком темных тогдашних родственных отношениях. Более всего, конечно, их смущало и задевало то, что двенадцатилетняя девочка так свободно чувствует себя в этой безнравственной стихии: моральное чувство не позволяло им вникать в ее разъяснения. Нашелся, правда, один, совесть которого была не столь чиста, как у прочих.
- Это бывает,- снисходительно и многозначительно сказал он.- У нас был один - жил со свой сестрой. Каждый год уродов рожали.
Это переполнило общую чашу терпения. На него зашикали как на виновника всех бед и самого текста, и жена разозлилась первая:
- Да замолчи ты! Нашел чем хвастать!
- Я не хвастаю, а к разговору.
