Михаил Арцыбашев - Повести и рассказы
– Мы дадим вам свидетельство об окончании шести классов, но без права перехода в седьмой… Надо было учиться! – добавил директор.
– Я буду учиться, – как маленький, дрожащими нотками сказал Паша.
– Теперь уже поздно, – спокойно ответил директор, уволивший на своем веку много мальчиков, – надо было раньше думать о последствиях! Увольнительное свидетельство…
– Владимир Степанович, мама… – замирая, прошептал Паша Туманов.
– …вы получите в канцелярии, – поморщившись, договорил директор и пошел дальше.
Паша пошел за ним.
Когда он подошел к директору, то думал в трех словах рассказать ему свое безвыходное положение и убедить его. Паша думал, что будет иметь дело с сердцем директора, но доступ к нему был загроможден массой условных понятий о долге и обязанностях педагога и директора. Поэтому слова не выходили из уст Паши, и он только мог прошептать, чувствуя уже на глазах слезы бессилия:
– Вла…димир Степанович…
Директор, доброму сердцу которого все-таки, несмотря на долголетнюю привычку, было больно, но который не допускал и мысли об удовлетворении «незаконной» просьбы мальчика, нашел выход из неприятного положения в том, что притворился опять, будто не слышит, и поспешил войти в учительскую.
Паша остался в коридоре один, со стиснутыми зубами и полными слез глазами, в которых расплывались силуэты двух вешалок, стоявших по бокам учительской, и подходящего к нему с жалким, соболезнующим лицом надзирателя.
Паша Туманов вдруг весь наполнился страшной злобой и, чтобы избежать разговора с надзирателем, бесплодные соболезнования которого, он чувствовал, только усилили бы злобу и горе, быстро пошел по коридору, схватил шапку и шинель и вышел на улицу с неизвестно в какой момент явившейся, но твердой и вполне определенной идеей мести людям, которые не обращают внимания на его просьбы и слезы.
А директор был расстроен неприятной историей до того, что в первый раз за свою службу посетовал на гимназические правила и ушел к себе на квартиру сильно не в духе.
XНа углу главной улицы города, где стояло здание гимназии, только на противоположном конце ее, заканчивающемся площадью, находился большой оружейный магазин. На двух высоких с толстыми стеклами окнах были выставлены горки, уставленные ружьями всех систем, а на подоконниках, красиво обитых зеленым сукном, лежали симметрично разложенные пистолеты, револьверы, охотничьи ножи и ящики с патронами. Все эти орудия убийства, продаваемые открыто, были новенькие и аккуратно блестели своими гладкими полированными частями. Тут же постоянно выставлялись чучела зверей и птиц в мертвых, неестественных положениях. Они скалили зубы на проходящих людей, которые останавливались смотреть на их тусклые стеклянные глаза и восхищались искусством тех, кто убил этих животных и потом постарался придать им жизнь, выгнув их спины и оскалив их пожелтевшие мертвые челюсти.
Гимназисты, возвращаясь из гимназии, постоянно толпой останавливались у этих окон и мечтали об оружии и охотах, никогда ими вблизи не виданных, но казавшихся особенно заманчивыми, потому что оружие было изящно и блестело, а звери и птицы красиво изгибались блестящими шкурками и пестрыми перьями.
Паша Туманов тоже подолгу, случалось, простаивал у окон и с чувством неопределенной зависти осматривал ружья и пистолеты. У него была здесь своя заветная легкая двустволка, о которой он давно уже мечтал и для приобретения которой давно копил деньги. Двустволка стоила двадцать пять рублей, а Паша Туманов скопил только двенадцать. Он всегда, подходя к магазину, тревожился об ее участи и успокаивался только тогда, когда двустволка, никем еще не купленная, оказывалась на своем месте.
Паша Туманов направился прямо к магазину и остановился перед окном против облюбованного ружья. И, несмотря на тяжелое настроение духа, он все-таки ощутил радостное чувство, увидев его гладкое, ровное дуло и красивой формы крючковатые курки. Но он сейчас же поймал себя на этом чувстве, и ему стало стыдно, что, решаясь на такое дело, он интересуется двустволкой.
«Все равно… – подумал он, – купить ее не придется…» Чувство грусти сжало его сердце.
Паша Туманов встряхнулся и, преувеличенно сморщив брови, решительно толкнул дверь и вошел в магазин.
Там были только приказчик и кассирша. Приказчика Паша знал хорошо, потому что часто видел его через окно, когда тот протирал замшей выставленное оружие. Кассиршу же видел в первый раз. Ему стало неловко. Чтобы затушевать эту неловкость, Паша опять-таки преувеличенно развязно подошел к прилавку. Приказчик серьезно и, как показалось Паше Туманову, недоверчиво посмотрел на него поверх очков.
– Что вам угодно? – спросил он.
У Паши мелькнула мысль, что ему, как гимназисту, не продадут оружия, и он побледнел.
– Мне нужен пистолет, – сказал Паша напряженным голосом.
Приказчик молча повернулся к полкам.
Тут у Паши Туманова очень ясно и просто явилось соображение, что, кроме директора, надо убить и учителя латинского языка, а потому лучше купить револьвер, чем пистолет.
«К тому же может выйти осечка, – весьма спокойно и резонно подумал Паша, – и тогда будет очень смешно».
Он вспыхнул, представил себе, что было бы, если бы вышла осечка, и торопливо поправился:
– Или нет, лучше покажите револьвер!
Приказчик так же равнодушно оставил ящик с пистолетами и взял другой, с револьверами.
– Вам в какую цену? – спросил он.
– Рублей в десять, – затруднился Паша, никогда не покупавший оружия.
Приказчик подумал и положил на стекло прилавка три или четыре револьвера.
Паша взял один из них и с видом знатока заглянул в дуло. Там была круглая черная дырка, и больше ничего. Паша почему-то вздрогнул и взял другой.
– А они не испорчены? – спросил он.
– Мы продаем только первосортный товар, – равнодушно ответил приказчик.
– А что… этот сильно бьет? – с детским любопытством спросил Паша. Ему почему-то хотелось, чтобы приказчик был разговорчивее.
– На шестьдесят шагов пробьет человека насквозь, – равнодушно протянул приказчик.
Паша вздрогнул и смутился. Продавец сказал это совершенно случайно, отвечая на заданный вопрос, но Паше показалось, что все уже знают о его намерении, и потом ему представился человек, насквозь пробитый пулей.
Если бы приказчик обратил внимание на Пашино лицо, то заметил бы, что дело неладно; но он был старый, привычный торговец оружием; ему не раз, продав револьвер, на другой день приходилось читать в газетах о самоубийствах и самых зверских убийствах; он давно привык к этому, привык расхваливать смертоносные качества своего товара и, продавая новый револьвер, думал не о тех неудачниках и злодеях, которые кончали с собой или другими купленным у него оружием, а о том проценте, который получал он с каждой проданной дороже стоимости вещи. Он был очень добрый и нежный человек, превосходный семьянин, любящий своих детей и жену, и потому-то ему и был важен проданный револьвер, а не покупатели. На волнение Паши Туманова он не обратил ни малейшего внимания.
– Я возьму этот, – вздрагивающими губами сказал Паша Туманов.
Приказчик поклонился, забрал остальные и положил их в ящик.
– Прикажете завернуть? – спросил он.
– Да… нет, – смешался Паша.
– Как вам угодно. Патронов прикажете?
– Да, да… как же… – вспомнил Паша. – Непременно.
– Прикажете зарядить или возьмете коробку?
– Лучше зарядите, – сказал Паша Туманов, вспоминая, что и заряжать он не умеет.
Приказчик взял револьвер, высыпал на стекло из коробки хорошенькие желтые патроны и зарядил, ловко щелкая затвором. Подавая револьвер Паше, он спросил:
– Больше ничего не прикажете? Паша покачал отрицательно головой.
– Десять рублей двенадцать копеек, – сказал приказчик, указывая на кассу.
Паша Туманов положил револьвер в карман шинели и подошел к кассе.
Молоденькая, с бескровным лицом кассирша взяла от него деньги, дала ему тридцать восемь копеек сдачи и внимательно поглядела ему вслед.
Она была еще очень молода и потому сердечнее и наблюдательнее приказчика. Когда Паша Туманов ушел, она сказала:
– Какое странное лицо у этого гимназиста. Еще застрелится.
– Кто их знает, – равнодушно ответил приказчик. – Который час, Марья Александровна?..
– Первый, – ответила кассирша, взглянув на свои маленькие часики, вынутые из-за корсажа.
– Боюсь я, – заговорил приказчик, – за Колю; что-то похожее на скарлатину у него… Хоть бы уж скорее три часа… пойти взглянуть. Проклятая должность; сын умрет, а ты и не узнаешь!..
Он ушел за прилавок и принялся собирать разбросанные для Паши вещи.
– Зачем им продавать оружие, – заметила кассирша, думая все о Паше, – еще наделает бед мальчик… какое у него лицо. Не надо бы таким продавать.
– Таких правил нет, – сухо сказал приказчик, думая о больном сынишке.
