Иван Рукавишников - Проклятый род. Часть II. Макаровичи.
И с улыбкой бледной и застывшей взял кусок мела и на волнах свинцовых нарисовал в белом идущую Надю. Между солнцем, зловеще проснувшимся, и этими женщинами, к морю сбежавшими, идет по морю белая тень ли, женщина ли, смерть ли. И увидел руки женщин нагих, ожидающих, изогнутыми мукой ожидания неизбежности.
Отбросил мел. Шептал:
- Завтра... Завтра...
И кинулся на диван.
- Зоя, Зоя, спасибо тебе.
Среди ночи встал. На лоскутке бумаги написал: «дома нет», отворил дверь. Приколол лоскуток кнопкой. Запер. Ключ вынул. Будильник завел на семь часов.
XXXV
- Разруха эта пойдет у них, что ни день, больше. Шутка ли, завещание какое вскрыли.
- Да вы, Агафангел Иваныч, про то завещание знали, поди?
- Я про то завещание знал. Да ведь оно когда писано-то! В младых годах чего не понаписываешь. Я ему сколько разов: переписать, мол, надо. Конечно, говорит, перепишу. Ан, вон оно как! В животе да в смерти Бог волен. Ведь в те поры как? В те поры хошь такое завещание, хошь другое какое пиши, все единственно. Темна вода во облацех, и не разобрать было никого, кто к чему себя приспособляет. Корнут, скажем, Яковлич; он нам себя годика три всего как показал. Ну Макара-то Яковлича и ранее насквозь можно было разглядеть. Он рта не закрывает, в минуту слов сколь хошь наговорит. А такого-то нешто долго раскусить. Про Раису Михайловну ничего не скажу. Ума палата, не трещотка. Конечно, по купечеству оно, может, и не ладно братниной супружнице пай такой, ну да все ж таки горюновскую-то свою закваску, поди, не всю растрясла, с Макаром живучи. Нет, эта деньгам счет знает. А такого, может, и не подойдет, чтоб Макар-то все свои ухнул. А то, конечно, отдать бы привелось.
- А что, Агафангел Иваныч, не оспаривают они завещание-то? Слухи тогда прошли.
- Оспоришь его! Да и то посчитать надо: все ведь врозь. Да-с, завещаньице. На три, говорит, части добро раздирайте. Макару, Корнуту да Раисе.
- Ну, все же таки и племянникам.
- А я про что? Три пая, так три пая. А то ведь как! Перво-наперво сыну полмильона, ну, дочери часть поменее. Потом племянникам всем и племянницам по двадцать тыщ. Ну там на разное на богоугодное по мелочам. А потом, говорит, на три части раздирайте. Ведь сына-то он полмильоном обидел? Так ли? От таких-то денег? Он, стало, Никандр-то, делу железному не слуга. Долгов у него поболее ста тыщ. Ну, конечно, по дурости. Набрал-то он, может, двадцать всего. Да те не сплошают. А раз ему чуть не четверть отдавать приводится, он и деньгам не рад. А тут еще обида кровная. Нешто Никандр на такие деньги рассчитывал? Ну и протрет он глаза денежкам. Ты, коли так, сыну ничего не оставляй; коли знаешь, говорю, что за человек. А как знать-то было? Чуть не за двадцать лет писано. А племянникам по двадцать тыщ. Ведь, смех сказать. Что капитал-то дробить! Я ему говорю, и недавно уж то было, десять раз говорю: ты по двадцать тыщ там написал. Это, говорю, не деньги будут, а сор. Макаровичи вот все кто в лес, кто по дрова. Ты, говорю, им по полмильончика, ну, по двести тыщ, или выбери, да одному хороший пай. А то ведь... Я, говорит, перепишу. А к концу-то и вовсе смерти забоялся, про завещание ни-ни.
Задохнулся старик Рожнов древний, закашлялся. Дочь ему ко рту чашку поднесла. У стола молча несколько человек сидят, ждут. Родня больше. Но и купцы. Красного дерева мебель старая в горнице, и порядок давний. День хороший надволжским солнцем в окошки глядит. Заезжий купчик московский, румяный, тихий, чуть бородка у него, минутку выждал, спросил:
- А что, Агафангел Иваныч, всем он племянникам по двадцать тысяч? То есть, поименно ли, или всем вообще, какие окажутся?
- Всем, милый человек, всем; Павел Иваныч... так, кажись, по батюшке величать?..
- Так, Агафангел Иваныч.
И купчика лицо пуще зарумянилось.
- Всем, всем племянникам и племянницам. Глухо сказано. А всем, всем. Макаровичи вот все получают. А в те поры молодшенькая-то и не родилась еще, Ирина-то Макаровна... Грехи, грехи. Слух идет про Ирину...
- А что?
- Да так... И не наше то дело. Своими очами не видал.
- Так всем племянникам, какие есть, Семен то Яковлич?..
- Всем, какие ни на есть... Да ты куда, батюшка? Трапезовать будем.
- Нет уж, пора мне очень. Простите. В другой когда раз.
- Прости, батюшка Павел Иваныч, и ты, коли так. А то посидел бы. Уж не прогневайся, ни до ворот провожать, ни до дверей даже не могу. Годы мои такие. Скоро с кресел и в постель на руках таскать станут. Ну, да покамест в постель-то я сам. Хе-хе. Прощай, светлый мой. Обличье твое, Павел Иваныч, не то знакомо мне, не то просто по сердцу пришлось. Ну, живы будем, повидаемся.
Распрощался. Вышел. Извозчика за углом кликнул.
- На вокзал. Да поживее.
То был не Павел Иваныч, а Павел Вячеславович, сын Вячеслава Яковлевича, из Сибири вышедшего, живущего в Москве под фамилией Новоземов. Поселенческая фамилия. Вячеслав Яковлевич сына старшего Павла на Волгу тайно посылал разузнать про Семенове завещание.
- Коли то воля брата и по закону, и тихо все, без судов, то нет моего запрета. А сорок тысяч в Москве вот как пригодятся. Адвокат один, из наших он, без шуму, говорит, можно. Бумаги только представить. А ты съезди. Коли зря все наболтали, что нам бумаги-то писать да посылать. Объявляться нам без толку не резон. А коли так все окажется, как слух прошел, вы с Петром помимо меня получите. А там на Волге ни в суд, ни к кому не суйся. На то Рожнов, Агафангел Иваныч. Отошел он от них давно, но дела все знать должен.
Теперь, узнав, в Москву поспешил Павел, и дня не пробыв здесь. Радостными глазами на Божий день глядел, про то думал, как отец порадуется; про то еще, как тем, московским, скажут они. И вопрос один разрешится скоро. Дню солнечному улыбался Павел и старался ясно-ясно увидеть здесь вот голову седую отца, взгляд его строгий и любящий. Любил отца заветною любовью. Жизнь завещала.
По съезду на извозчике же Яша поднимался. Скучающий и злой; Павла увидел, встречного человека.
- Ишь, румяный! В свое удовольствие живет. Наверно, купчик московский, и сам капиталами ворочает. А может, и коммерческого училища не кончил.
Ехал Яша с Торговой. Думы нудные с собой вез. Про Павла, про незнаемого брата двоюродного своего забыл в минуту. Жаль Яше дома нижней бабушки на Торговой. По комнатам, когда-то знакомым, побродил там. Узнать не может ни одной. Рамы вынуты уж; двери сняты. Паркет везде поднимают. А на стенах ничего, и где картины были, там четыреугольники-пятна глядят испуганно. По комнатам пустым побродил. Долго отчищал потом Яшу дворник. Алебастром забелили Яшу. Потолки уж рушить начали. И дворник был сердито молчалив. Потом сказал, глядя не на Якова Макарыча, а на конуру без собаки:
- И к чему? Дом прочный, хороший. Эка, какой дом. Стоять бы ему да стоять. К тому же отсюда род весь пошел.
Смолчал тогда Яша. А теперь, едучи в гору, тусклой мыслью думал:
- Откупил дом. Старье, говорит, поковеркать люблю. Новый дом поставлю в пять этажей, доходный. Доходный. Держи карман! А мне- то что?
И стал думать о брате Константине, о младшем.
- Оттесняет Коська. Мамашин любимец. И инженерство свое отложил. По банкам его посылают, и раздел этот дурацкий - все он. С Корнутом торгуется. Прииски эти, чтоб их черт взял, Корнуту спустить обещал. Да я бы разве... Нет, татап что надо? Молчи и не прекословь. Туда везде тихоню этого, а старший сын поезжай присмотреть, как бабушкин дом валят.
Еле подвигалась лошадка. И еле думал Яша думы свои. Скучно ему. И ничего уж сильно не хотелось.
- В Лазарево разве махнуть? Ну его! Убьют там, того гляди. Времена тоже!
К дому опостылевшему подвезла лошадка извозчичья.
- И чего я здесь торчу! Эх, был ведь я когда-то сильный...
- Эй, эй! Сворачивай!
Из ворот отцовского дома карета. Кучер лошадей нахлестывает. Помчалась направо по улице. Успел разглядеть Яша кучера Корнутова и то еще, что в карете будто никого нет. А на козлах лакей. Дворника злым криком спросил:
- Что такое?
- Корнута Яковлича карету за доктором погнали, Яков Макарыч.
Не стал расспрашивать. Походкой ленивой через двор пошел к черному ходу. В дому узнал скоро, от слуг сначала, потом Зиночку бегущую встретил.
- С Ирочкой плохо. В ванной комнате наверху заперлась; кричит там, плачет и, слышно, бьется в истерике. Дверь ни открыть, ни выломать не могут. Дядя Корнут с визитом приехал, из Москвы новую невесту привез. Карету его за доктором послали.
Поспешил туда Яша. Издали уж слышал крики разноголосые и стуки. В коридоре толпа. Раиса Михайловна с лицом бледным, спиной к стене прижавшись, стоит. Голову опустила, руки сжала. Молчит. Корнут Яковлевич, с лицом красным, кулачками в дверь запертую стучит, других от двери злобно отпихивает, повторяя:
- Она мне откроет! Говорят вам, она дяде открыть должна. Не посмеет ослушаться. Я ей дядя родной.
Костя улыбается хитро, на дядю глядя. Зиночка опять прибежала. Кое-кто из слуг без дела стоят тут же. У Татьяны Ивановны в руках дрожащих пузырьки аптекарские.
