Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 1)
Хотя она сказала это без жалобы, насмешливо, но Клим почувствовал себя тронутым. Захотелось говорить с нею простодушно, погладить ее руку.
- Расскажи что-нибудь, - попросила она. Он стал рассказывать о Туробоеве, думая:
"А что, если сказать ей о Нехаевой?" Послушав его ироническую речь не более минуты, Лидия сказала:
- Это неинтересно.
Но почти тотчас спросила небрежно:
- Он сильно болен?
- Не знаю, - удивленно ответил Клим. - Почему ты спрашиваешь? То есть почему ты думаешь?
- Я слышала, что у него - чахотка.
- Не заметно.
Замолчав, Лидия крепко вытерла платком губы, щеку, потом сказала, вздыхая:
- В школе у нас был товарищ Туробоева, совершенно невыносимый нахал, но исключительно талантливый. И - вдруг...
Нервно вздрогнув, она вскочила на ноги, подошла к дивану, окуталась шалью и, стоя там, заговорила возмущенным шопотом:
- Ты подумай, как это ужасно - в двадцать лет заболеть от женщины. Это - гнусно! Это уж - .подлость! Любовь и - это...
Она отодвинулась от Клима и почти упала в угол дивана.
- Ну, какая же любовь? - пробормотал Самгин. Лидия с гневом прервала его:
- Ах, оставь! Ты не понимаешь. Тут не должно быть болезней, болей, ничего грязного...
Раскачиваясь, согнув спину, она говорила сквозь зубы:
- И всё вообще, такой ужас! Ты не знаешь: отец, зимою, увлекался водевильной актрисой; толстенькая, красная, пошлая, как торговка. Я не очень хороша с Верой Петровной, мы не любим друг друга, но - господи! Как ей было тяжело! У нее глаза обезумели. Видел, как она поседела? До чего все это грубо и страшно. Люди топчут друг друга. Я хочу жить, Клим, но я не знаю - как?
Последние слова она произнесла настолько резко, что Клим оробел. А она требовала:
- Ну, скажи, - как жить?
- Полюби, - тихо ответил он. - Полюбишь, и все будет ясно.
- Ты это знаешь? Испытал? Нет. И - не будет ясно. Не будет. Я знаю, что нужно любить, но я уверена - это мне не удастся.
- Почему?
Лидия молчала прикусив губы, опираясь локтями о колена свои. Смуглое лицо ее потемнело от прилива крови, она ослепленно прикрыла глаза. Климу очень хотелось сказать ей что-то утешительное, но он не успел.
- Вот я была в театральной школе для того, чтоб не жить дома, и потому, что я не люблю никаких акушерских наук, микроскопов и все это, заговорила Лидия раздумчиво, негромко. - У меня есть подруга с микроскопом, она верит в него, как старушка в причастие святых тайн. Но в микроскоп не видно ни бога, ни дьявола.
- Ведь их и в телескоп не видно, - несмело пошутил Клим и упрекнул себя за робость.
Лидия, подобрав ноги, села в угол дивана.
- Мне кажется, - решительно начал Клим, - я даже уверен, - что людям, которые дают волю воображению, живется легче. Еще Аристотель сказал, что вымысел правдоподобнее действительности.
- Нет, - твердо возразила Лидия. - Это не так.
- Но разве поэзия - не вымысел?
- Нет, - еще более резко сказала девушка. - Я не умею спорить, но я знаю - это не верно. Я - не вымысел.
И, дотронувшись рукою до локтя Клима, она попросила:
- Не говори, как Томилин, цитатами... Это настолько смутило Клима, что он, отодвинувшись от нее, пробормотал растерянно:
- Как хочешь...
Минуту, две оба молчали. Потом Лидия тихо напомнила:
- Уже поздно.
Раздеваясь у себя в комнате, Клим испытывал острое недовольство. Почему он оробел? Он уже не впервые замечал, что наедине с Лидией чувствует себя подавленным и что после каждой встречи это чувство возрастает.
"Я - не гимназист, влюбленный в нее, не Макаров, - соображал он. - Я хорошо вижу ее недостатки, а достоинства ее, в сущности, неясны мне, уговаривал он себя. - О красоте она говорила глупо. И вообще она говорит надуманно... неестественно для девушки ее лет".
Пытаясь понять, что влечет его к этой девушке, он не ощущал в себе не только влюбленности, но даже физиологического любопытства, разбуженного деловитыми ласками Маргариты и жадностью Нехаевой. Но его все более неодолимо тянуло к Лидии, и в этом тяготении он смутно подозревал опасность для себя. Иногда казалось, что Лидия относится к нему с тем самомнением, которое было у него в детстве, когда все девочки, кроме Лидии, казались ему существами низшими, чем он. Вспоминая, что в тоненькой, гибкой его подруге всегда жило стремление командовать, Клим остановился на догадке, что теперь это стремление уродливо разрослось, отяжелело, именно его силою Лидия и подавляет. Оно - не в том, что говорит Лидия, оно прячется за словами и повелительно требует, чтоб Клим Самгин стал другим человеком, иначе думал, говорил, - требует какой-то необыкновенной откровенности. Она поучает:
"Ты говоришь слишком докторально и держишься с людями, как чиновник для особых поручений. Почему ты улыбаешься так натянуто?"
Все это возбуждало в Климе чувство протеста, сознание необходимости самообороны, и это сознание, напоминая о Макарове, диктовало:
"Не стану обращать внимания на нее, вот и все. Я ведь ничего не хочу от нее".
Он пробовал вести себя независимо, старался убедить Лидию, что относится к ней равнодушно, вертелся на глазах ее и очень хотел, чтоб она заметила его независимость. Она, заметив, небрежно спрашивала:
- На кого ты дуешься?
И затем неотразимо выпытывала:
- Почему тебе нравится "Наше сердце"? Это - неестественно; мужчине не должна нравиться такая книга.
Не всегда легко было отвечать на ее вопросы. Клим чувствовал, что за ними скрыто желание поймать его на противоречиях и еще что-то, тоже спрятанное в глубине темных зрачков, в цепком изучающем взгляде.
Однажды он, не стерпев, сердито сказал:
- Ты экзаменуешь меня, как мальчишку. Лидия удивленно спросила:
- Разве?
И, взглянув в его глаза с непонятной улыбкой, сказала довольно мягко:
- Нет, тебя и юношей не назовешь, ты такой... Поискав слово, она нашла очень неопределенное:
- Особенный.
И, по обыкновению, начала допрашивать:
- Что ты находишь в Роденбахе? Это - пена плохого мыла, на мой взгляд.
Как-то вечером, когда в окна буйно хлестал весенний ливень, комната Клима вспыхивала голубым огнем и стекла окон, вздрагивая от ударов грома, ныли, звенели, Клим, настроенный лирически, поцеловал руку девушки. Она отнеслась к этому жесту спокойно, как будто и не ощутила его, но, когда Клим попробовал поцеловать еще раз, она тихонько отняла руку свою.
- Ты не веришь мне, а я... - начал Клим, но она прервала его речь.
- Меньше всего ты похож на кавалера де-Грие. Я тоже не Манон.
Через минуту она, вздрогнув, сказала:
- Я думаю, что наиболее отвратительно любят женщин актеры.
Клим обеспокоенно спросил:
- Почему же именно актеры? Не ответила.
Такие мысли являлись у нее неожиданно, вне связи с предыдущим, и Клим всегда чувствовал в них нечто подозрительное, намекающее. Не считает ли она актером его? Он уже догадывался, что Лидия, о чем бы она ни говорила, думает о любви, как Макаров о судьбе женщин, Кутузов о социализме, как Нехаева будто бы думала о смерти, до поры, пока ей не удалось вынудить любовь. Клим Самгин все более не любил и боялся людей, одержимых одной идеей, они все насильники, все заражены стремлением порабощать.
Нередко ему казалось, что Лидия, играет с ним, это углубляло его неприязнь к ней, усиливало и робость его. Но он с удивлением отмечал, что и это не отталкивает его от девушки.
Всего хуже он чувствовал себя, когда она внезапно, среди беседы, погружалась в странное оцепенение. Крепко сжав губы, широко открыв глаза, она смотрела в упор и как бы сквозь него; на смуглом лице являлась тень неведомых дум. В такую минуту она казалась вдруг постаревшей, проницательной и опасно мудрой. Клим опускал голову, не вынося ее взгляда, ожидая, что сейчас она выдумает что-то необыкновенное, ненормальное и потребует, чтоб он исполнил эту ее выдумку. Он боялся, что не сумеет отказать ей. И только один раз нашел в себе достаточно смелости спросить:
- Что с тобой?
- Ничего, - ответила она обычаям для всех пустым словом.
Но затем, насильно осветив лицо свое медленной улыбкой, сказала:
- Молчун схватил. Павла, - помнишь? - горничная, которая обокрала нас и бесследно исчезла? Она рассказывала мне, что есть такое существо Молчун. Я понимаю - я почти вижу его - облаком, туманом. Он обнимет, проникнет в человека и опустошит его. Это - холодок такой. В нем исчезает всё, все мысли, слова, память, разум - всё! Остается в человеке только одно - страх перед собою. Ты понимаешь?
- Да, - ответил Клим, глядя, как угасает ее деланная улыбка, и думая: "Это - игра. Конечно - игра!"
- А я - не понимаю, - продолжала она с новой, острой усмешкой. - Ни о себе, ни о людях - не понимаю. Я не умею думать... мне кажется. Или я думаю только о своих же думах. В Москве меня познакомили с одним сектантам, простенький такой, мордочка собаки. Он качался и бормотал:
Нога поет - куда иду?
Рука поет - зачем беру?
А плоть ноет - почто живу?
