Константин Леонтьев - В своем краю
— Я готов платить и теперь — и вам, и господину Самбикину! — отвечал Милькеев.
— Я не хочу заводить истории в доме, который уважаю! — сказал Самбикин.
— Это очень похоже на то, что всей казенной капусты нельзя в солдатские щи класть оттого, что будет слишком густо! — возразил Милькеев.
Лихачев схватил его сзади за локоть, чтобы удержать, но было уже поздно.
Раздраженный холодностью Любаши, возбужденный дружескими насмешками и подстреканиями графа, Самбикин вышел из себя.
— Повторите... повторите, — закричал он.
— Тише! — сказал Лихачев, — все услышат. Зачем повторять?.. Это он так только...
— Нет! нет! — твердил Самбикин. — Нет, я этого не спущу... Ни за что! Нет! Ни за что!
Владимiр Алексеевич взял за руку Лихачева и спросил у него тихо, в чем дело.
— Из-за Любаши вышло, — отвечал Лихачов. — Милькееву непременно хотелось танцовать с ней кадриль, а все были разобраны; вместо третьей он и вздумал эту экстру... Все мы согласились... А об князе и забыли; забыли его предупредить. Эту самую кадриль он должен был танцовать с Любашей же. Вот и все! пустяки, и надо это все покончить.
— Надо! — сказал Максим Петрович, которого Лихачов и не заметил. — Пойду, Катерине Николавне все скажу.
Пошел и сказал. Катерина Николаевна старалась обратить все это в шутку, призвала молодых людей, уговаривала их, сказала, что она, как старая комендантша в «Капитанской дочке», велит девке спрятать их оружие в чулан; потребовала другую такую же кадриль-экстра, чтобы вознаградить Самбикина; наедине стыдила Милькеева за то, что он связался с таким ничтожным человеком, и умоляла его извиниться с высоты своего величия.
Милькеев вывел опять Новосильского и Самбикина на террасу и сказал: — Я думаю, князь, не бросить ли нам все это дело? Катерина Николавна беспокоится. Обидеть я вас не желал... Я просто забыл об вас — вот вся моя вина!
Но граф перед этим уже успел еще подлить яду в душу Самбикина, не надеясь на его собственную стойкость.
— Ему надо дать добрый урок! Quelle canaille! Экстра-кадриль... Где и когда это видано? Хороши у вас кавалеры! Экстра-кадриль!.. Тошно произнести даже! Какая наглая, смелая гадина!
И Самбикин, как ни хотелось ему помириться, отвечал, однако, Милькееву, что он не забыл ни его слов, ни его поведения и посчитается с ним на следующее же утро.
— Как хотите! Я очень рад! — отвечал Милькеев и предупредил Руднева и младшего Лихачева, чтобы они не ложились спать после танцев, а были бы готовы ехать на рассвете в лес.
— А если он сдуру да убьет тебя — спросил Лихачев.
— Вот вздор! — отвечал Милькеев. — Я еще ничего не успел сделать — а он убьет меня? Никогда не поверю!
— А если вы его убьете — не жалко разве? — спросил Руднев.
— Если он будет убит или ранен — ему же лучше. Хоть немножко интереснее станет; таким людям остается один рессурс — быть жертвой.
— Удобная теория, — сказал Руднев и пошел заранее тайком приготовить инструменты и корпию.
— Что ж, помирились вы? — спросила Катерина Николаевна после ужина у Милькеева.
— Помирились, — отвечал он.
— И слава Богу! — сказала Новосильская. — А меня музыка эта навела на математические расчеты. Сидела я, сидела и рассчитывала, буду ли я в средствах положить на имя Юши тысяч десять серебром. Хочу предложить завтра мужу, что я сделаю это для его сына и даже больше, если можно, только чтобы он уехал отсюда. Он его очень любит.
— И это, верно, щс очень трогает? — спросил Милькеев.
Катерина Николаевна улыбнулась и покраснела.
— Один Бог знает, как мне самой его жалко... Сколько раз я готова была согласиться... Спасибо вам, что вы поддержали меня... Дайте руку... Вы и доктор поддержали меня. Мне Nelly все сказала. А я начала уж таять... Правда, что сахар-медович! Он уже успел Федю выучить какую-то грязную песенку петь. Верно, он согласится на мое предложение. Уедет, и я опять отдохну!
— Скоро-скоро мы все отдохнем! — сказал Милькеев и поцаловал ее руку.
XXIV
Милькеев с князем стрелялись рано утром в большом лесу. Они выстрелили почти разом оба, и оба были ранены: Милькеев в правую руку, а Самбикин в грудь. Когда князь упал, Лихачев и Руднев подняли его, позвали коляску и повезли его скорей прямо в лазарет, чтобы иметь скорей все под рукою и не напугать никого в доме. Новосильский поспешил за ними в линейке, и Милькеева все забыли.
Оставшись один, он отыскал знакомое болотцо, обмыл рану холодной водой и дрожащей рукой и зубами перевязал себе больное место платком. Ему казалось, что он слышал под пальцами пулю неглубоко в теле... Он посмотрел с благодарностью на небо и пошел домой. На крыльце он никого не встретил, в залу не хотел идти и, запершись у себя в комнате, до тех пор тер себе больную руку, пока пуля выпала сама. Немного погодя, постучался фельдшер и сказал, что доктор прислал перевязать его.
— Что князь? — спросил Милькеев.
Фельдшер отвечал, что «трудны, но Василий Владимирович ласкают себя надеждой на выздоровление».
Вслед за фельдшером и сам Руднев пришел усталый, бледный и, обнявши раненого друга, сказал ему: — Как подумаю, что вы живы, не знаю — верить ли или нет от радости! Вы — вертопрах, и понять не в силах, как я вами дорожу!
За Рудневым пришел младший Лихачев, потом ворвались дети, пришла почти бегом сама Новосильская. Они все только что узнали, только что проснулись... все обнимали Милькеева, поздравляли, кричали, бранили, ласкали его... Но он только теперь почувствовал усталость от бессонной ночи и сильных ощущений, просил всех уйти, заперся и заснул.
Руднев поспешил опять к Самбикину, совещаясь дорогой с Катериной Николаевной и Новосильским, как бы его поспокойнее перенести в дом. Самбикин просился к матери или, по крайней мере, к сестре, которая ближе; но Руднев решительно восстал против этого. И князя перенесли осторожно в нижний этаж. Часа через два приехали сестра его и зять, а к обеду и сама княгиня.
Княгиня, как вошла, так и упала со всех ног у его кровати. Напрасно Новосильский и Руднев уговаривали ее, успокоивали. Она плакала, называя его самыми нежными именами.
Наконец Руднев сказал ей, что вопли ее могут усилить страдания сына и даже опасны для него.
Это отрезвило княгиню, и она вышла, утирая слезы, в соседнюю комнату.
— Будет он жив, будет он жив, доктор? — твердила она, умоляя Руднева. — Все вам отдам, не надо ли за другим послать?..
— Князь сам не желает другого, — отвечал Руднев, — кроме Воробьева, поблизости нет никого; а на скрытность Воробьева нельзя надеяться. Князь не хочет ни себя, ни других подвергать опасности.
Княгиня наконец успокоилась и пошла наверх к Катерине Николаевне, которая не могла удержаться от слез при виде убитой матери; франтиха-старуха была растрепана, и глаза ее опухли. Она обняла Новосильскую и благодарила за уход...
Катерина Николаевна усадила ее, успокоила и начала уверять, что Руднев ручается за рану, что муж ее — знаток в этом деле и не боится за ее сына... рассказала сначала, по желанию княгини, самые мелкие обстоятельства, как вышла ссора, старалась оставить Любашу в стороне, но это было невозможно, и княгиня начала бранить ее.
— С этих лет девушка, с этих лет девушка!..
Вдруг растворилась дверь с балкона, и Любаша вошла. Лицо ее было не так румяно, как всегда... За нею шла Nelly, тоже угрюмая и усталая.
Едва успели они поклониться, как княгиня, вглядевшись пристально в Любашу, вскочила и, приседая, закричала: — А, это вы-с, это вы-с... Благодарю, благодарю, милая, благодарю... Дайте, я вам в ножки поклонюсь за то удовольствие, которое вы мне доставили на старость! Merci, merci, моя милая.
Старуха опять приседала и делала ручкой Любаше...
— Я, кажется, ничем тут не виновата... Василий Николаич звал меня на кадриль...
— Ну-с, ну-с... милая, говорите...
Княгиня прищурилась и ядовито смотрела на смущенную девушку.
Катерина Николаевна давала Любаше знаки, чтобы она удалилась, махая ей рукой, но Любаше хотелось оправдаться.
— Василий Николаич, — продолжала она...
— Кто это Василий Николаич? — спросила княгиня.
— Это наш Милькеев, — сказала Катерина Николаевна.
— А! Господин учитель, — значительно склоняясь перед этим именем, промолвила княгиня. — После этого я молчу! Если Василий Николаич вас пригласил, что же после этого остается делать?
Княгиня посмотрела еще раз на Любашу пристально и прибавила: — Стыдитесь, стыдитесь, Любовь Максимовна!..
— Любовь Максимовна ни в чем не виновата, — заметила Катерина Николаевна. — Уж вы, княгиня, и без того огорчены...
— Не буду, Катерина Николавна! не буду плакать я!.. Извольте, не буду! Вам легко, не ваш сын...
В эту минуту в дверях балкона показалась седая борода Максима Петровича. Он искал дочь, чтобы звать ее домой. Он тоже уже знал об дуэли.
— А-а! — воскликнул он, увидав княгиню, — это вы, ваше сиятельство!
