Николай Лесков - Обойдённые
В существе комната Зайончека и не имела ничего необыкновенного. Конечно, сравнительно она была очень недурно меблирована, застлана мягким ковром, увешана картинами, всегда чисто убрана и далеко превосходила прохладные и пустоватые каморки других бедных жильцов голубятни, но все-таки она далеко не могла оправдать восторженных описаний madame Vache.
Глава тринадцатая
Батиньольские отшельники
Долинский, поселившись на Батиньоле, рассчитывал здесь найти более покоя, чем в Латинском квартале, где он мог бы жить при своих скудных средствах, о восполнении которых нимало не намерен был много заботиться.
С самого приезда в Париж он не повидался ни с одним из своих прежних знакомых, а прямо занял одиннадцатый нумер между Зайончеком и двумя хорошенькими перчаточницами и засел в этой комнате почти безвыходно. Нестор Игнатьевич не писал из своего убежища никаких писем никому и сам ни от кого не получал ни строчки. Выходил он иногда в неделю раз, иногда раз в месяц и всегда возвращался с какою-нибудь новою книгою. Каждый его выход всегда значил ни более ни менее, что новая книга прочитана и потребовалась другая. M-r le pretre Zapnczek, встретясь два или три раза со своим новым соседом, посмотрел на него самым недружелюбным образом. Казалось, Зайончек досадовал, что Долинский так долго лишает его удовольствия хоть раз закричать у его дверей:
– Ne faites pas de bruit.
Из ближайших соседей Нестора Игнатьевича короче других его знали m-lle Augustine и Marie, но и m-lle Augustine скоро перестала обращать на него всякое внимание и занялась другим соседом – студентом, поместившимся в № 13, и только одинокая Marie никак не могла простить Долинскому его невнимания. Она часто стучалась к нему вечерами, находя что-нибудь попросить или возвратить. Всегда она находила ласковый ответ, услужливость и более ничего. Marie выходила несколько раз, оглядываясь и поводя своими говорящими плечиками; Долинский оставался спокойным и протягивал руку к оставленной книге.
– Что это вы читаете, добрый сосед? – спрашивала иногда Marie и, любопытствуя, смотрела на корешок книги.
Там всегда стояло что-нибудь в таком роде: «La religion primitive des Indo-Europeens par m-r Flotard», или «Bible po-pulaire»,[77] или что-нибудь такое же.
M-lle Marie терялась, что это за удивительный экземпляр, этот ее смирный сосед.
– Ну, что твой бакалавр? – осведомлялась иногда у нее, возвращаясь из тринадцатого нумера, m-lle Augustine.
– Rien,[78] – отвечала, кусая губки, Marie.
– Tiens![79] —презрительно восклицала недоумевающая m-lle Augustine.
– Ничего он не стоит, – порешила, наконец, m-lle Marie и дала себе слово перестать думать о соседе и найти кого-нибудь другого.
– Он, верно, совсем глуп, – говорила она, жалуясь подруге.
– С’est vrai,[80] – небрежно отвечала Augustine, занятая своею новою любовью в тринадцатом нумере.
В одну темную осеннюю ночь, когда в коридоре была совершенная тишина, в дверь у перчаточниц кто-то тихонько постучался. Marie, ночевавшая одна на двуспальной постели, которою они владели исполу со своей подругой, приподнялась на локоть и тихонько спросила:
– Qui va la?[81]
– С est moi,[82] – отвечал так же тихо голос из-за дверей.
– Mais quel moi done?[83]
– Mais puisque je vous repete que c'est moi, votre voisin du numero onze.[84]
– Tiens![85] —прошептала про себя Marie и, лукаво рассмеявшись с соблюдением всякой тишины, отвечала:
– Mais je suis au lit, monsieur!.. Que desirez vous?.. Qu'y a-t-il a votre service?[86]
– Une allumette, mademoiselle,[87] —тихо отвечал Долинский. – Уронил мой ключ и не могу его отыскать без огня.
– Un brin de feu?[88]
– Oui, une allumette, s'il vous plait.[89] Marie еще сердечнее рассмеялась, откинула крючок и, впустив соседа, снова кувыркнулась в свою постельку.
– Спички там на камине, – произнесла она, лукаво выглядывая одним смеющимся глазком из-под одеяла.
Долинский поискал на камине спичек, взял коробочек, поблагодарил соседку и, не смотря на нее, пошел к двери.
M-lle Marie быстро вскочила.
– Это черт знает что такое! – крикнула она вспыльчиво вслед Долинскому.
– Что? – спросил он, остановясь.
– Нужно быть глупее доски, чтобы входить ночью в комнату женщины с желанием получить одну зажигательную спичку.
Долинский, ни слова не отвечая, тихо притворил двери.
M-lle Marie сердито щелкнула крючком, а Долинский, несмотря на поздний час ночи, уселся у себя за столиком со вновь принесенною книгою. Это была одна из брошюр о Юме.
Прошло месяца три; на батиньольских вершинах все шло по-прежнему. Единственная перемена заключалась в том, что pigeon[90] из тринадцатого нумера прискучил любовью бедной Augustine и оставленная colombine,[91] написав на дверях изменника, что он «свинья, урод и мерзавец», стала спокойно встречаться с заменившею ее новою подругою тринадцатого нумера и спала у себя с m-lle Marie.
Один раз Долинский возвращался домой часу в пятом самого ненастного зимнего дня. Холодный мелкий дождик, вперемежку с ледянистой мглою и маленькими хлопочками мокрого снега, пробили его насквозь, пока он добрался на империале омнибуса от rue de Seine[92] из Латинского квартала до своих батиньольских вершин.
Спустясь по осклизшим трехпогибельным ступеням с империала, Долинский торопливо пробежал две улицы и стал подниматься на свою лестницу. Он очень озяб в своем сильно поношенном пальтишке и дрожал; под мышкой у него было несколько книг и брошюр, плохо увернутых в газетную бумагу.
На лестнице Долинский обогнал Зайончека и, не обращая на него внимания, бежал далее, чтобы скорее развести у себя огонь и согреться у камина. Второпях он не заметил, как у него из-под руки выскользнули и упали две книжки.
M-r le pretre Zajonczek не спеша поднял эти книги и не спеша развернул их. Обе книги были польские: одна «Historija Kosciola Russkiego, Ksigdza Fr. Gusty» (история русской церкви, сочиненная католическим священником Густою), а другая—мистические бредни Тавянского, известнейшего мистика, имевшего столь печальное влияние на прекраснейший ум Мицкевича и давшего совершенно иное направление последней деятельности поэта.
M-r le pretre Zajonczek взял обе эти книги и, держа их в руке, постучал в двери Долинского.
– Entrez,[93] —отозвался Нестор Игнатьевич. Вошел m-r le pretre Zajonczek.
– То ksiggi рапа dobrodzieja?[94] —спросил он Долинского по-польски.
– Мои; очень вам благодарен, – отвечал кое-как на том же языке давно отвыкший от него Долинский.
– Вы занимаетесь религиозной литературой?
– Да… так… немного, – отвечал несколько конфузясь Долинский.
– Пусть вам поможет Бог, – говорил, сжимая его руку Зайончек, и добавил, – жатвы много, а детей мало есть.
С этих пор началось знакомство Долинского с Зайончеком.
Глава четырнадцатая
Новое масло в плошку
M-r le pretre, по отношению к своему новому знакомству, явился совсем не таким, каким он был ко всем прочим жильцам вышки. Он сам предложил Долинскому несколько редких книг, и, столкнувшись с ним однажды вечером у своей двери, попросил его зайти к себе. Долинский не отказался, и только что они вошли в комнату Зайончека, дававшую всем чувствовать, что здесь живет католическая духовная особа, как в двери постучался новый гость. Это была с головы до ног закутанная в бархат и кружева молодая, высокая дама с очень красивым лицом, несомненно польского происхождения. Она только что переступила порог, как сложила на груди свои античные руки, преклонила колена и произнесла:
– Niech bgdzie pochwiony Jezus Chrystus.[95]
– Na wieki wiekow, Amen,[96] —ответил Зайончек и подал даме руку.
Та встала, поцеловала руку Зайончека, подняла к небу свои большие голубые глаза, полные благоговейного страха, и сказала:
– Я на минуту к вам, мой отец. Долинский хотел выйти. M-r le pretre ласково его удержал за руку и еще ласковее сказал:
– Мои добрые дети никогда не мешают друг другу. Попасший в число добрых детей Зайончека Долинский остался.
Пышная дама заговорила по-итальянски о каком-то семейном горе.
Долинский старался не слушать этого разговора. Он подошел к этажерке и рассматривал книги Зайончека. Прежде всего ему попалась в руки «Dictionnaire des missions catholiques, Lacroix et Djunkovskoy»;[97] Долииский взял другую книгу. Это была: «Histoire diplomatique des conclaves depuis Martin V jucqu a Pie IX, Petruccelli de la Ga-ttina».[98] Далее он развернул большое in-folio «Acta Sanctorum».[99] На столе лежал развернутый IV том этой книги:
Joannes BoHandus, Godefridus Henschenius, Societatis Jesu theologi.[100]
Пока Долинский перелистывал эту книгу, приводя себе на память давно забытое значение многих латинских слов, дама стала прощаться с Зайончеком.
– Тот, кто доводит тебя до этого, большее наказание приймет, и рука Провидения давно тебя благословила, – говорил, напутствуя ее, m-r le pretre, держащийся, как видно, с Провидением совсем za panibrata.[101]