Сергей Сергеев-Ценский - Том 1. Произведения 1902-1909
Александра знала и молчала. Она подолгу смотрела на Фрола, напряженно хотела узнать, кто он, и не могла. Когда он говорил ей об остроге и о том, как приходилось голодать и подпрыгивать по улице от холода в драной шинели, она плакала, но это было все, что она понимала, дальше он был чужой и далекий.
Тиша облокачивался руками на стол, клал на них мясистое лесное лицо и неподвижно смотрел на него маленькими темными, как спелая черника, глазами.
Слепая шумно чесалась, зевала, ворочалась жирным телом и трясла головой.
XIIIСтарика Бердоносова долго не было, но зато он приехал с целым обозом подвод за досками и лесом для склада.
Дорога в лесу укаталась и стала масляно-гладкой; снег сровнял ухабы с корнями, как сровнял трясину болот с твердой землей, поблескивал и синел между четкими стволами, залегал в дуплах и морщинах коры, нависал, как белый хмель, на скрюченных сучьях, задорно гляделся в небо с самых верхушек, но обрывался и падал вниз яркими потоками, и казалось, что его сбрасывал кто-то живущий с ним рядом, невидимый для глаз, но скучающий и холодный.
На дворе зашевелились сугробы.
Их чертили закутанные медленно-деловитые крикливые люди и бороздили длинные возы с заиндевевшими мохнатыми лошадьми.
В бердоносовском доме гулко зазвучали стены и всколыхнули то, что притаилось.
Старик еще на дворе от приказчика узнал, что приехал сын, от которого он отрекся. Помнил, как он пошел один в коротком крытом полушубке, свистел и сбивал палкой висячие ветки берез. Стоял апрель, и листья были светлые и мелкие, такие же молодые, как он.
«Облетит», — думал он о сыне то же, что о листьях, и мелькала перед глазами яма, из которой выкорчевали дубок. Год за годом продвинулись по узкой дороге пять лет и завалили мусором яму. Старик не любил, когда Александра или бабка вспоминали о Фроле, а теперь увидел самого Фрола с тем же взглядом насмешливых глаз исподлобья и в красной вышитой косоворотке, собранной в складки у пояса.
— При-и-шел? — медленно спросил старик, кровяной от холода.
— Приехал, — ответил Фрол… — Зачем ходить зимой? Застыть можно.
Острое книзу лицо передернулось от выжидающей усмешки.
— Та-ак… — неопределенно выжал старик, измерив его глазами, и протянул руку. — Ну, здравствуй, коли пришел.
— Здравствуй, — ответил Фрол, подумал и подал руку.
— Непочетником был, непочетником и остался? Так, что ли? — спросил старик.
— Так, — ответил Фрол. — Меняться не к чему. Своей голове больше, чем чужой, верю.
— Ага-с… Своей?.. Это здорово!.
И он вдруг засмеялся обидным трескучим смехом.
Он раздевался при Фроле, и Фрол долго и внимательно смотрел на этого крепкого старика с широкой розовой лысиной, такого нового и прежнего, каким он остался в памяти с детства со своими зеленоватыми глазами, спрятанными в зыбких веках, как торфяная трясина в бурых от осени кустах лозы.
Чай пили все вместе, и Александра и Антонина. Ползали по всем, как длинные дождевые черви, выжидающие перекрестные взгляды, слишком внимательные для такой небольшой кучки разных людей. Старик потел от горячего чаю, отдувался, и как-то вдоль по блюдечку от него отчаливали плотные уверенные слова:
— В острогу, говоришь, сидел? Так… За хорошие дела в острогу не сидят.
— Будто не сидят? — смешливо спросил Фрол. — И за веру не сидят?
— За правую веру сидят, точно, только у тебя веры-то нет. Бог в тебе сопрел, как кочерыжка, а заместо его теперь вонь одна.
— Это тебе так кажется, потому что ты старовер. Известно, какая ширина у старовера: что старым лаком крыто, то и свято. Проще куда уж, некуда идти. Ты в старые книги зарылся, как крот в землю, а я в новые, только и разница. Ты хотел жизнь назад воротить, да вожжи лопнули, жизнь ушла, а ты в лесу застрял, — вот и вся история.
— А ты за жизнью бежал, да и в острог попал?
— Острогом не кори, если понять не хочешь. Говоришь, не за веру; вот именно, за свою веру сидел. За своего бога, отче… Ведь он у каждого свой — по уму дается. Каков ум, таков и бог. Бог растет вместе с тем, кто его носит… Бог — это тайна, если ты можешь это понять! С богом бороться нужно, а не кадить ему, потому что всякая тайна — зло. Бога твоего, старенького, беззубого бога, выкуривать нужно, как лису из норы, потому что он всю жизнь кругом хочет затащить в нору. Жизнь на вольный свет прет, а он ее на веревку да в нору. Может быть, и теплее в норе, не знаю, тебе лучше знать, да тесно там, и смрад, и темень… Пойми хоть это!
— Понимаю! Я понимаю! — крикнул и сжался старик. — Я про себя понимаю, про тебя хочу знать. Ты-то кто?
— Почему тебе так непременно нужно, чтобы я был кто-то? Я — никто и не хочу быть никем. Тебе бога моего найти хочется? Не найдешь; я его расковал и на волю пустил… Травку щиплет. Что мне не нужно, без того я обойдусь. У меня богов много, только я им пока молиться, если ты хочешь знать, не хочу. У меня смерть — бог, болезнь — бог, необходимость — бог, случай — бог… Надо мною бога нет, около меня боги… Я для них ничто, как трава, которую лапоть топчет, но мне-то не хочется быть травой под лаптем. Все, что сильнее и чуднее меня, то для меня бог, а стряхнул его с плеч, глядь, и нет одного бога, и легче дышать. Принимайся за другого!
— Так ты — язычник? — окаменело глянул на него старик.
Фрол брезгливо усмехнулся и устало махнул рукой.
— Фу, да и скучная же это штука богов считать, точно и впрямь в капище молиться!.. Вот ты лес чистишь, болото сушишь, материал для постройки готовишь, — дело полезное и нужное, и во сто раз важнее твоего лысого бога. Но ты не строитель жизни, строить будут другие, у которых глаза острей.
— Такие, как ты? — сузил зеленые глаза Бердоносов.
— Такие, как я! — вызывающе бросил Фрол.
— Такие, как ты, под забором сгниют, под забором! — во весь голос крикнул, подымаясь, старик. — У таких, как ты, корня нету! Метлу в земь не посодишь, — слышишь? Окамелок ты! Метлу не посодишь! Метлой двор подметешь, поганое место подметешь, а не посодишь! Гольтепа несчастная! Ты отца-то, отца-то своего учить пришел? Ты построишь?.. Сам-то добился чего? Ну, говори, говори, кто ты такой стал? Чего добивался? Ты у меня кровь из нутра выпил, змееныш, кровь мою, понял? У меня на тебя надежда была, глядел и думал: вот он — столб растет! Последыш, да столб! А ты вон как! Из тебя какой столб вырос?.. Гнилой! червями сточен!.. Учить пришел?.. Гляди, это он нас учить пришел, — вдруг повернулся он к Александре.
Та сидела желтая, с узким, длинным испуганным лицом, худая, как копеечная свечка, глаза у нее начинали уже слезиться, виновато, по привычке, и мерцали около ресниц, как роса.
— Встань! — крикнул на нее старик и дернул за острое плечо. — Встань! Видишь, светило восстало, а ты сидишь! Воткнись перед ним, воткнись, немочь слезная, кланяйся земно… Так!.. Вот так!.
Обезумевший, с заревом на лице, он обхватил правой рукой ее тонкую шею и пригибал к земле перед Фролом… Длинное, гибкое в позвонках тело покорно ходило в его руке, только складки платья беспокойно дрожали.
— Не смей! Оставь ее, слышишь, сейчас же оставь! — крикнул Фрол.
Притихшей Антонине было видно, как у него побледнело лицо и выдались скулы.
Старик пхнул Александру в бок, и она упала, заохав и загремев тяжелым стулом.
— Зверь! — кинулся на него Фрол.
— Вон отсюда! — хрипло встретил его старик.
У двери они схватились, оба пьяные от злобы, как два бешеных, сорвавшихся с цепей.
— Ты отца? Отца? — исступленно кричал старик.
— Ты мне не отец, ты отрекся! — хрипел, нападая, Фрол. — Детей своих ты давно сожрал, а я тебе не сын, не сын, зверь! Знай это!.
Бабка с потухшими глазами на белом лице просунулась в двери.
Из-под ее ищущей поднятой руки вынырнула и стала неподвижно косматая голова глухонемого.
Старик успел поднять свою палку, и теперь оба, вцепившись в нее пальцами, выкручивали друг у друга руки и хрипели, тесно сбившись в угол.
Александра выла, тряся головой, точно отмахивалась от назойливых невиданных мух.
И только Антонина, придвинувшись к самому клубку двух сплетшихся тел, что-то крича и нагибаясь, бессильно хотела помешать им, боясь за Фрола.
Фрол остервенело бил старика по лицу, сдавив его за горло. Удары вылетали из угла и разлетались под низкими потолками. Кругло каталась, стуча под ногами, выбитая из рук палка. У Антонины в глазах закачались стены и стали совсем желтыми, точно выступила на них накопившаяся годами желчь, и она не заметила, как в углу рядом с ней появился Тиша.
Огромный и сильный, весь до последнего волоса пропитанный лесом, он взял, улыбаясь, под мышки Фрола, легко оторвал от отца, поднял на воздух и отшвырнул в сторону, а когда освобожденный старик вновь ухватил палку, так же легко вырвал у него палку, как поднял Фрола. Потом с тою же нелюдской улыбкой на неподвижном лице опустился на колени перед стоявшей рядом с ним Антониной и, когда та погладила его по голове, по-детски тихо и по-лесному жутко поцеловал у нее руку.
