Юрий Домбровский - Хранитель древностей
"Вставайте". Он молчал, потом вдруг оттолкнул мою руку и сел. Просидел так с минуту неподвижно (кто-то сверху пыхнул трубкой и осветил нас), оперся на мое плечо и встал. "Упал", - сказал он мне негромко. "Ничего, три к носу - заживет!" - весело крикнул кто-то, и его перебил чей-то степенный голос:
"Здесь, мужик, надо под ноги смотреть, а плевательницу (он выразился, конечно, иначе) на замок запереть. Вредная она у тебя. А не то другой раз так зацепишься, что и голова отлетит. Понял?"
Он хотел что-то ответить, но я стиснул ему плечо. В это время дверь отворилась и на голубом, очень светлом квадрате вовсю разблиставшегося солнца и снега появилась фигура заведующего баней.
- Шестая бригада, - сказал он, - пошли.
Баня! Мне и сейчас становится холодно, когда я ее вспоминаю! Единственная мысль, с которой мы в нее входили, - это "Скорее, скорее!" Через все галопом! Первое помещение - раздевалка - скидывай, вешай все на кольца и иди в моечную. Там холодно и дует. С подоконника свисает кряжистая, похожая на корневище, черно-бурая сосулька. У входа раздают дубовые шайки и зеленое мыло. Его намазывают лопаточкой на ладонь. Около огромного деревянного бака стоит водолей - одноглазый сизолицый циклоп - и командует парадом. Вода тепленькая, желтенькая, литр на человека: мой руки, лицо, обливайся, чтоб не вернули санитары, и лети дальше. Третье помещение парикмахерская. Она всех больше. Здесь бреют и обрабатывают, и комиссуют, и выдают прожаренную одежду. Три лавки разделяют это помещение на три отсека.
Первый - санобработка - лежит на лавке голый доходяга, и санитар выскребает его бритвой. Лезвие у бритвы черное и тупое. Санитар бреет сплеча, только клочья летят. Доходяга орет. "Не дергайся, падла, - кричит санитар, - сейчас вот отмахну все..." - и, сделав еще несколько взмахов, обтирает бритву о бедро клиента: "Следующий". Обработанный встает и, весь в бурых и белых клочьях, идет к парикмахеру. Парикмахер - мелкий чахоточный татарин с машинкой в руках. Он сажает клиента на табуретку и начинает стричь. Одной рукой он сжимает ему голову, другой гонит по ней машинку. Стрижет полосами: одна полоса, другая, третья! Все! Катись! Машинка старая, чиненная-перечиненная, ее все время заедает и забивает. Татарин, по-собачьи оскалясь, выдирает ее из головы вместе с волосами. Доходяга орет. Тогда парикмахер, оскалив мелкие зубы, пристукивает его машинкой по черепу и стряхивает с табуретки. В следующем отсеке перед окошечком, где раздают одежду, творится что-то уж совершенно невообразимое, свалка на футбольном поле. Здоровенные молодцы из той страшной породы, которую выращивают лагерные кухни, баня и санчасть, хватают вещи и кольца за кольцами швыряют в толпу. Кольца раскаленные, не дотронешься. Голые отскакивают, визжат, пищат, сбивают друг друга, ползают по полу, отыскивают свои метки. А над ними ухает вторая, четвертая, восьмая связка, и уж кого-то придавили к земле и он орет благим матом, кто-то влез в чужое, кто-то кому-то дал в лоб, и пошло, и пошло. На полу двое стариков налетели друг на друга, брызгаются и душат. "Я тебя убью, гад", - шепелявит один. "Да я сам тебя убью, паразитина!" - мирно отвечает другой. И оба не могут подняться. А связки летят и летят. Шестая, седьмая, восьмая, четырнадцатая! Все! Окошко захлопывается. Я тоже стоял и ждал своих вещей. Но у меня поверх всего висела узкая заметная красная майка, поэтому я смотрел на эту кучу малу, а в нее не лез. И вдруг через вой и ор я опять услышал то же слово "ужас". Я обернулся. Это был он, конечно.
- Вы смотрите, - сказал он мне, - нет, не на этих, а туда-туда! В тот угол.
Я поглядел.
Это был уже четвертый отсек - дверь в тамбур. Около двери стояла лавка, на лавке сидели двое - полная, крупная, круглолицая, сероглазая красавица и в дымину пьяный опер Белкин в мокрой прокислой шинели и ужасных сапогах. На красавице была шубка с седоватым иглистым воротником - бобер, серая шляпка и боты с каракулевой опушкой. У нее были тонкие руки в черных тугих перчатках и держала она их поверх колен. А опер был грозно пьян, пьян в дымину, в гробовину, в свет и воздух, он шатался даже сидя, его несло по лавке, он смотрел на красавицу невидящими глазами и рубил резко и решительно: "Марья Григорьевна! Я вас люблю! Чтоб вы там не... не... не... но (пауза, он думает). Люблю! (Глубокомысленно морщит лоб.) Понимаете, вся моя жизнь, Марья Григорьевна... (Думает и ничего не придумывает.)... Люблю!
- Нет, Владимир, - говорит она печально и проникновенно. - Нет, это у вас все от одиночества.
Крик, мат (лагерный мат, то есть что-то совершенно особое), летят раскаленные кольца, пышет сухим жаром. Клубок голых доходяг подкатывается под самые ноги Марьи Григорьевны, к ее серым каракулевым ботам. И тогда опер привстает и, сам не замечая того, деловито пинком отбрасывает клубок. Все откатываются назад.
- Тише вы, огни, - орет парикмахер и потрясает машинкой. - Эх, заеду сейчас кому-нибудь в лоб.
А на лавке серые глаза, полуопущенные ресницы, длинные льдистые иглы воротника, душистые перчатки и тот же голос, отдаленный от нас на тысячи-тысячи верст, на целые десятилетия, - ленинградский, петербургский, санкт-петербургский - грудной глубокий голосок с голубой набережной Невы, из самой глубины белых ночей.
- Нет, Владимир, это я все приписываю вашему одиночеству, у вас нежная душа...
Отворилось окошко, потянуло пережаренными семечками, замелькали руки, тюки одежды, головы. И больше я уже ничего не видел.
Как ничего не видели и те двое в своем прекрасном далеке.
Когда я вышел на улицу, около двери стоял он, тяжело опирался на трость и, очевидно, специально поджидал меня.
- Что же это такое? - спросил он с таким глубоким удивлением, что я усмехнулся.
- Наш опер, - ответил я, - опер и новая начальница спецчасти.
Не отрываясь, он смотрел на меня.
- Так слушайте, что же они делали, в любви объяснялись, что ли? спросил он.
- А, чепуха! - сказал я. - Он уже на ногах не держится, но смотрите: она человек новый, начнет нас гонять в пустой барак...
И тут к нам подошел Чиграш. Он видел и слышал все. В эту минуту я вспомнил, что он стоял в стороне у окна и молчал.
- Ну что, Сидор Поликарпович, - спросил он громко и злорадно. Насмотрелись? Понравилось? Такие бабы у вас были? "Ужас", - обратился он ко мне, - а, фофан?! Теперь "ужас"! А там, что гыркал? "Бдительность, бдительность! Будьте бдительны, товарищи. Враг не дремлет".
- Ну ладно, брось, - сказал я тихо. - Что тебе он?
- Да мне-то ничего, - вдруг сразу успокоился Чиграш. - Пусть сдыхает стащат в инструменталку. А только чуешь, что он там творил, пока сам не попал. Эх, счастье твое, что лагерь тут не тот, ты бы у меня... - И он быстро отошел в сторону.
Пока он говорил, старик стоял, опустив голову, и молчал. Лицо его было совершенно неподвижно, как будто он прислушивался к чему-то очень важному и отдаленному, получал какое-то разъяснение, инструкцию, директиву.
- Пойдемте, - сказал я. - Вы с ним поменьше говорите. Знаете, какой это народ.
Он вскинул голову.
- Да разве я боюсь чего-нибудь, - сказал он пренебрежительно. - Пускай что хотят делают, черт с ним! Что, нож у него? Да черт с ним, с ножом, но вот это, это... Они же советские люди... Начальники... Им поручено... А они...
- А тебе что было поручено, гад? - спросил Чиграш, останавливаясь. - А ты что?.. А, что, гад?
Старик посмотрел на него, хотел что-то сказать, но вдруг повернулся и пошел, тяжело опираясь на палку.
"Да, - подумал я тяжело. - Это называется понял. А ведь был же начальником. Политику делал, людей воспитывал, эх!"
На другой день рабочие принесли из овощехранилища богатую поживу. Что-то там случилось на вахте, их обыскали с пятого на десятое, и они сумели приволочь целое богатство - картошки, свеклы, бобов, моркови. А мой напарник - одноглазый калмык из Астрахани - притащил самой лучшей, рассыпчатой крупной картошки. Мы отломали доску от обшивки барака, разожгли печку и сварили целый котелок, а потом заварили кипяток пережженной коркой и сели чаевничать. В это время, когда мы, добродушные, распаренные, переполненные всем хорошим, сидели на нарах, он и подошел ко мне. Я предложил ему сесть, он сел. Я спросил его, где он был. Он ничего не ответил и потом сказал: "Вы знаете, я вспоминаю про один разговор с вашим директором. Однажды я пришел к нему, а он лежит на диване, подходяще выпивший, - на тумбочке бутылка. А с ним давно такого не случалось, с тех пор, как он на Валентине Сергеевне женился, того не было. "А, проходи, проходи, садись". Ну, сел. "Ну, с чего это ты?" - "А вот лежу и думаю: как, правильно все у нас идет - нет, как ты думаешь?" - "А ты как?" - "А я вот думаю, что не везде правильно. Вот на моего говорят и то и се, и линии партии он противодействует, и на власть, как пес бешеный, бросается. И толкуй не толкуй ему - ничего он, дурак, не понимает. А я ему все равно верю". Очень мне тогда, знаете, обидно показалось - я ведь Степана по гражданской знаю, он человек крепкий, его не собьешь, а тут вдруг такое... "Дурак, - говорю, - ты пьяный, верить-то в церкви можно попу, а тут другое дело - ты у него в думках был? Отвечать за него согласен?" А он мне: "Вот я про это и толкую, надо отвечать нам за людей или нет? Как ты мне на это скажешь? Стой, стой. Вот ты мой старый боевой друг, а тебя, скажем, забирают, спросят за тебя с меня или нет?" Отвечаю: "Нет". - "Ну как же нет-то? Вот я с тобой как с братом жил, пили вместе, по бабам таскались, толковали, и ничего такого за тобой не замечал, спросят за это или нет?" - "Ну, тогда спросят!" - "Ага, спросят! Значит, выходит, должен я перед партией за друга отвечать! Это правильно! Ну а перед своей совестью за партию, как? Перед ней не должен, что ли? Видишь, что выходит". "Нет, - говорю, - не особо, что-то ты мудришь уж больно сильно. Ты толком говори". - "Я толком и говорю, тебя знаю, и я не в счет - они тебя в первый раз видят, они в счет. Своим глазам я не верю, а их совести - вот как! Перед ними я обязан вот как перед тем попом лбом бить. Нет, не выходит так что-то". - "Да перед кем - ими? Дурак, кто они-то? Советская власть они". "Советская власть - вот она! - ткнул в портреты. - А они - надо еще посмотреть, кто они. А то каждая свинья орет: Я! Я! Я власть! Я все понимаю! Вон Харкин в органах работает, а как был орясина да подлец, так таким и остается. Что же я перед Харкиным, что ли, должен преклоняться? Перед этой клизмой Гуляевым, что у них за главного?" - "Дурак, - говорю, - что ты с пьяных глаз бормочешь? Его Советская власть поставила, ее и уважай". А он мне:
