Виктор Лихачев - Молитесь за меня
Пашка решительно отошел от столика, но вместо лестницы подошел к буфету. Достал смятый полтинник.
- Пожалуйста, мне еще... И вдруг взгляд его случайно упал в дальний конец буфета. Там, на полу сидела женщина, судя по виду, славянской национальности. На ее руках спал ребенок. Больной ребенок. В левой, свободной руке женщина держала табличку, на которой было написано: "Люди добрые! Помогите, пожалуйста. Нужны деньги на срочную операцию". Пашка слышал, что развелось полным полно людей, спекулирующих на чужой сердобольности. От ребят, коллег по бригаде, он слышал, что в Москве за день такие люди получают до тысячи рублей, которые потом у них забирает мафия. Но здесь была не Москва. А еще... Еще они встретились глазами с этой женщиной. И такую боль, такую безысходность увидел в них Пашка, что вдруг к своему удивлению почувствовал в ней родственную душу.
- Молодой человек, так я не поняла, вам чего?
- Мне? - Пашка вздрогнул. - Мне ничего. - И отойдя от стойки подошел к женщине с ребенком. Протянул ей пятьдесят рублей.
- Возьмите, пожалуйста. И не дожидаясь ответных слов быстро направился к выходу. До отправления автобуса оставалось пять минут.
Неожиданный разговор.
Суздаль остался далеко позади, до Юрьев-Польского было еще идти и идти. Ночь застала меня в какой-то большой деревне. Низкие серые тучи, разом смолкнувший лягушачий хор в местном пруду, больше похожем на огромную грязную лужу-все говорило о том, что будет дождь. Увы, ночлега в деревне найти так и не удалось. Без особой радости я покинул негостеприимное место. Быстро темнело. Деревенские дома не успели еще скрыться из виду, как на самом краю лощины я увидел непонятное строение. Обвалившееся крыльцо, дырявая крыша, - но в маленьком окошке горел свет. Я не очень смело постучал. Внутри что-то грохнуло, и секунду спустя хриплый голос недовольно произнес:
- Кто еще?
- Прохожий. Пустите переночевать.
За дверью молчали. Мне это молчание показалось бесконечным. Наконец дверь открылась. И спустя пять минут я уже сидел в полуразвалившемся доме в компании двух местных пастухов, Димки и Славки, как они сами себя называли. Предложение обращаться к ним по имени-отчеству, обоим польстило, но для них это было слишком непривычно. Остановились на Дмитрии и Вячеславе. В углу " комнаты " мирно дремал большой рыжий пес. За столом, устланным старыми газетами - бутылка первача, порезанное крупными кусками сало и хлеб. Ребята оказались радушными: " Ночуй, нам-то что? Только вставать придется рано, надо стадо выгонять". Я помаленьку осмотрелся. Открывал мне дверь Вячеслав. Он был уже навеселе, вел себя шумно, все время что-то спрашивал, о чем-то рассказывал. Внешность его была ничем не примечательна, а вот голос - хриплый и неожиданно высокий, почему-то раздражал. Дмитрий больше молчал, а если что-то и произносил, то говорил короткими фразами, словно воздух рубил. По всему чувствовалось, что он здесь главный.
- Будешь? - и он показал на бутылку.
- Нет, спасибо.
- Как знаешь, - и опять замолчал надолго. Но меня слушал внимательно. Когда бутылка была выпита, Дмитрий голосом, не терпящим возражений, произнес: "Славка, беги к хохлушке. Скажи, деньги завтра отдадим". Его напарник обернулся туда - обратно в пять минут, и все продолжилось. Я, сонный и уставший, что-то рассказывал Вячеславу, любопытство которого было неиссякаемым. Когда мой рассказ подошел к концу, он произнес:
- Счастливый ты человек! По всему миру ходишь. А тут, - и он смачно выругался, утром коровы, днем коровы, вечером бутылка...
- А коли не нравится, иди, составь компанию человеку, - неожиданно откликнулся Дмитрий. - Только я ему не советую брать тебя.
- Это еще почему?
- Мордой не вышел. Из-за тебя, вас в первом городе в милицию загребут. Неожиданно для меня Славка совсем не обиделся. Я вообще замечал у многих простых русских людей эту смиренную готовность выслушивать о себе нелестные слова.
- Ну да, конечно. Я же так... помечтать.
- Помечтать, - на исходе второй бутылки и второй пастух стал разговорчивее. Каждый должен свое дело делать. Вот им, - и Дмитрий указал на меня кивком головы, - статьи писать, людей про жизнь расспрашивать, а тебе и мне - коров пасти. Другой вопрос, что и среди их брата пустых людей много. Я заметил, сало они почти не ели, так немного отщипывали хлеб. И пили как-то порознь, не дожидаясь друг друга.
- Ты... вы не обижайтесь, спросить я хочу, - это Дмитрий, лихо опрокинув свой стакан, обратился ко мне.
- Да.
- Стихи вы пишите?
- В юности писал, сейчас нет. Он помолчал.
- Не пойму я всего этого... Стихи там... прочее. Кому они нужны? Ну вот есть Пушкин - это я понимаю, Лермонтов...
- Есенин, Гоголь, - подсказал долго молчавший Вячеслав... Отстань, - отмахнулся от него суровый Дмитрий. - И тем более, вон сколько их. Сейчас они зачем нужны?
- Кто?
- Поэты. По мне, дармоеды все они. Про цветочки сочиняют, про любовь.
- Их бы к нам в колхоз, - хихикнул второй пастух.
- Да отстань ты, трепло! Зачем в колхоз, что в городе дела нет? А небось за цветочки эти деньги большие получают. Прав я или нет? Я молчал.
- Думаешь, что я серый, не пойму? Не бойся, докажи, что я не прав. Было видно, что мужик заводится не на шутку. Мне же меньше всего и именно здесь хотелось говорить о поэзии. Я попытался немного успокоить его:
- Причем здесь серый?
- Вот видишь, - победно улыбнулся он. - Вроде образованный, а объяснить мне, малограмотному, не можешь.
И тут меня взяла такая досада, которой не было даже сегодняшним вечером в деревне, когда мне везде отказали в ночлеге. Совершенно неожиданно для себя я взял со стола бутылку, налил все, что там оставалось, в Славкин стакан - и одним залпом осушил его. Вячеслав одобрительно крякнул и протянул мне большой кусок сала. Я же, словно не замечая его, повторил движение Дмитрия: отщипнул несколько крошек хлеба, затем поднялся и отошел к противоположному окну - теперь я мог видеть только спину Дмитрия и, глядя на его фуфайку, стал читать: Я уеду из этой деревни...
Будет льдом покрываться река, Будут ночью поскрипывать двери,
Будет грязь на дворе глубока.
Я читал, а голос был словно чужой, он звучал как-то со стороны: Мать придет и уснет без улыбки...
И в затерянном сером краю В эту ночь у берестяной зыбки
Ты оплачешь измену мою.
Дмитрий медленно оглянулся и посмотрел на меня. Усмешка сползла с его лица, рука перестала катать катышек по столу.
Так зачем же, прищурив ресницы, У глухого болотного пня
Спелой клюквой, как добрую птицу Ты с ладони кормила меня.
Слышишь, ветер шумит по сараю? Слышишь, дочка смеется во сне?
Может, ангелы с нею играют И под небо уносятся с ней...
Не грусти на знобящем причале, Парохода весною не жди!
Лучше выпьем давай на прощанье За недолгую нежность в груди.
Мы с тобою как разные птицы, Что ж нам ждать на чужом берегу?
Может быть, я смогу возвратиться, Может быть, никогда не смогу...
Но однажды, я вспомню про клюкву, Про любовь твою в сером краю
И пошлю вам чудесную куклу, Как последнюю сказку свою.
Чтобы девочка, куклу качая, Никогда не сидела одна.
- Мама, мамочка! Кукла какая! И мигает, и плачет она...
Наступила тишина. Мне стало стыдно и своего порыва, и своего чтения. Когда стало казаться, что эта гнетущая тишина никогда не кончится, Дмитрий глухо произнес:
- Про меня... про меня это. Скажите, кто?
- Что, кто? - сразу не понял я.
- Стихи эти написал.
- Рубцов. Николай Рубцов.
Вячеслав сразу же вставил:
- Сразу видно, наш, деревенский.
На этот раз Дмитрий снисходительно отнесся к его реплике и тоже захотел узнать про Рубцова.
- Рубцов этот... живой?
- Нет, погиб лет двадцать назад.
- По пьяному делу?
- Да, говорят.
- Послушай, редко прошу, уважь: прочти мне еще разок этот стих.
- Извини, я спать очень хочу, устал, - я говорил ему правду. Он как-то неожиданно засуетился и заговорил со мной так, будто только что увидел меня:
- Извини, ты же небось весь день шел? Отдыхай. Только, - Дмитрий вдруг застеснялся, - ты же журналист, писать привычный, спиши мне про клюкву, а? Я выполни его просьбу, и это было последнее, что я мог сделать. Через минуту я уже спал богатырским сном. Когда я проснулся, на часах было девять утра. На столе стояла трех литровая банка молока, налитая доверху и краюха домашнего хлеба. На клочке газеты, прикрывавшем банку, было написано: "Витя спи сколь влезет. Молоко выпивай всю. Ключ положи под порожком. А лучше на денек оставайся".
Позавтракав, я отправился в дорогу. Старательно всматривался по сторонам, но стадо и пастухов так и не увидел. А жаль, так хотелось проситься с этими добрыми людьми...
И теперь, спустя годы, стоит мне открыть томик Рубцова, я вспоминаю тот вечер в полуразрушенном домике, затерявшемся в полях между Суздалем и Юрьевом Польским, вспоминаю пастухов, приютивших меня. И еще я обязательно перечитываю чудесное стихотворение Николая Рубцова "Добрый Филя" - о пастухе, живущем в глуши. Только последние его строки я, словно разговаривая с Дмитрием и Вячеславом, читаю немного по-другому:
