Андрей Белый - Том 3. Московский чудак. Москва под ударом
Так — мы.
Полагал, что путь наш протянут — пред нами, несемся в обратную сторону, чтобы, родившися старцами — «пупсами», кануть лет эдак под семьдесят: в смерть.
Уже клумбы уставились вздрогом берилла: в закат розовеющий; все говорило, что в лиловоотсветном августе спрячутся розовые дней склоненья июлей; в склонения шел он: коляску — обратно катил под серебряным склянником шара, откуда трепались настурции.
Кресло казалося — мощехранилищем: в кресле лежали — нетленные мощи.
* * *Вступили в права желтоглазые сумерки: заволновалися в ночь черноверхие купы деревьев; и зелено-ясная молнья — летала.
11
Душило под вечер: Никита Васильевич взглянул на часы.
Вот ведь штука: профессор к нему зачастил (развивал перед ним свои взгляды на сущность науки), с момента отъезда профессорши с Митенькой в Ялту; профессор с большою охотою сопровождал Анну Павловну.
Сопровождали — коляску, в которой лежали «шары».
Одно время Никита Васильевич будто конфузился — за положенье жены в «таком виде» (все ж — рот провисающий, слюноточивый, запачканный пищей); профессор на эти конфузы пролаял, давнув под микитки:
— Ну, ну, брат, — оставь.
Обращался на «ты» в исключительных случаях он; Задопятов же, выпустив урч, ничего не ответил: но — дутость пропала.
Профессор явился сегодня — с зонтом, в котелке, в чернокрылой крылатке; он чем-то напомнил раввина; пошел с Задопятовым, сопровождая колясочку, — прямо в аллею пустевшего парка, — с ротондой, торчавшей на белых столбах; тут и прудик тинел, и труперхлое дерево свесилось в тины, листом полоскаясь.
Профессор притрусочкой шел, сжав под мышкою зонт; а Никита Васильевич шел, отставая, — с достойным притопом.
— В чем, в корне взять, — да-с, выражает, и — да-с: чему служит, я смею спросить, рациональная ясность прогресса?
Себя вопрошал он над Анной Павловной.
— Только в русле его нам выявляются мысли ученых. И ветер, взвивая пыль винтиком, черным крылом трепанул.
— Выявляются предположением, что человечество катится — к мере-с, — рукою отмерил, — к числу-с, — и число показал, — сударь мой…
Но Никита Васильевич молчал, продвигаясь коляской: с таким авантажем.
— Коль это не так, то я — смею заметить: прогресс, — и платок из кармана он выхватил, — сводится к уничтоженью-с, — глазами скосился на нос.
— В этом случае даже прогресс — регрессивен. Чихнул.
— Дело ясное: да.
И, стащив котелок, им помахивая вдаль, разволнованный очень открытием этих последних недель, что прогресс — не всегда прогрессивен и что рациональные ясности — не рациональные ясности.
Скороговоркой бежал:
— Если мыслю и если в трудах разрабатываю специальные области, то — убеждаюсь, — как высказал я: вы читали-с?
— В брошюрочке «Метод»?
— Читал.
— Ну и вот.
Пояснил он рукой:
— Там я высказал, что специальные отрасли знания, в корне взять, конкретизируют… — конкретизировал ручкою зонтика, ручкою зонтика тыкнув и носом пропятившись.
Напоминал он раввина.
— …проблемы не столь специальных наук: философии… Он разлетелся глазами.
— …истории… — он разлетелся руками, — …словесности, права!
Никита Васильич, как деятель в области неспециальных наук, попытался ему возразить:
— Вы напрасно… Профессор его перебил:
— Бросьте вы.
Подмахнул с безнадежным зевочком: болтание ступы в воде!
И, рванувшись, — пошел, не сгибая колен.
— Коль делить пополам, — разделим пополам, — то число — умаляется: до бесконечности, — и бесконечность себе показал меж щипочками пальцев, — но все ж — оно вовсе не будет нулем-с.
Воздух взвертывал зонтиком.
— Ассимптота — черта… Концом зонтика ткнул.
— …приближающаяся к гиперболе… Руки развел он:
— …и — несовпадающая… Меж обеими — грань: грань миров: мира нашего и… и… — искал выражения, — гиперболического… А вот наши науки, — напал неожиданно, — вы поглядите-ка трезво, — гиперболы.
С тявканьем выревнул слово «гиперболы»: вывел на свежую воду — какого-то «рака», живущего в мутной воде: и на «рака» указывал пальцем:
— Они — не науки-с.
С большим сожаленьем взглянул на Никиту Васильича, занимавшегося ловлей раков иль их разведением:
— Это же-с — аллегорический мир! Обвинил Задопятова он:
— А действительность — ассимптота.
Никита Васильевич, столь обвиненный, обиженным дутышем шел: стал «душок» исходить от него — «задопятовский», прежний: скорее для вида: сквозь дутость в большом, выбегающем оке лучилось невинное «пупство» (надулись одни жиряки).
— Ну, и вот-с, говорю я, — подшаркнул профессор, — проблема о жизни возникла, — подмах, — в биологии, но…
— Но…
— …она разрешается только в механике, четко взрезая, — зонтом подмахнул, — тайны жизни.
Зонтом белоглавый грибок он расшлепнул.
— И ясно, что Ницше[102], Толстой, Шопенгауэр[103] и Кант — дилетантски болтали; он — «Каппа»-Коробкин — открытием: вырешил.
— Кант, — удивился, — и прочие, — пальцами щелкнул, — лишь — стадия, да-с, переходная; лишь — буфера, — уличал.
— Меж дикарским сознанием масс и меж нами.
— Пока не получат диплома они первой степени, ясное дело — отдать им науки — нельзя-с!
И очковые стекла взлетели: смотрел — лоб в очках; а глазенки — слепые — моргали; Никита Васильевич жавкал пропяченным ртом, отставая с коляской; тяжелые ноги — прикрылися клетчатым пледом; жужулкали мухи; и — слюни тянулись.
Никита Васильевич слюни подтер.
Выходили к плешивине, где открывались три камня; три зверя серели гранитом, воздевши с трех теменей чашу: купель (с протухающей плесенью); перебегала, задергавшись хвостиком, за мошкарой — белогузка.
Порх, — выстрелился зигзагами: в сумрак деревьев.
Прошли на дорогу; сады, крыши дачек, — коричневых, серых, кофейных, — то плоских, то остроконечных; и двинулись — полем: к реке.
— Нельзя массам отдавать электричества; даже диплом первой степени не гарантирует, в корне взять, против ужасных последствий…
Их все переживши, качнул головою:
— Ужасных!
Раздался из кресла — бессмысленный, жалобный звук:
— Мы…
— Что, Аннушка?
— Против последствий захвата науки… Понятья у правящих классов на этот счет, — жалки-с… И мы-с, так сказать, меж, — руками разбросился, — хаосом сверху и хаосом снизу!
— Ужасное, да-с — положение.
Мысль эта — вывод зимы: он питался печальными фактами жизни; с открытием, ныне зашитым в жилет, он ходил — почему да нибудь; до сих пор он работал и знал: защищают его переборки; пробоина — щелк: переборка; но с этой зимы — убедился: пробоина — будет: а вот переборки — не будет.
Пучина — объемлет.
Беспрочил своей темнорогой прядью в поля; в сухорослые почвы, в свинцовые суши: Никита ж Васильич с пыхтеньем катил — вверх и вверх — свое бремя; и за котловинником вздернулись каменоломни: над берегом.
Вот — под ногами открылся провал.
— Вы подумайте?
Не унимался профессор:
— Подумайте только: возможность использования электронной энергии первым, сказать между нами, болваном…
Ткнул зонтиком в небо он:
— …не гарантирует нас… Снова ткнул им.
— …от взрыва миров, чорт дери!
И рванулся космою, качая космою над выводом диких, бессонных ночей.
Под влиянием слов о разрыве миров ошалевший Никита Васильевич на крутосклоне колясочку выпустил: и — покатилася.
Толстое тело пред ним, промычавши, — низринулось: под ноги!
Где-то внизу — приподпрыгнуло, перелетев на пригорбок с разлету: над крутью — к реке; миг один: Анна Павловна — бряк под обрыв (может, — так было б лучше!); колясочка, передрожав над отвесами, укоренилась в песке, закренясь над рекой с перевешенным телом; Никита Васильевич, бросив Ивана Иваныча, засеменил, рот в испуге открыв и себе на бегу помогая короткими ручками.
Странное зрелище.
Старый пузан протаращился взором в пространство: орал благим матом он:
— Аннушка!
— Боже!
Профессор, когда мимо, фыркнувши гравием, ринулась в бездну колясочка, чуть не сбив с ног, и когда мимо с криком за ней протрусил Задопятов, опять-таки, чуть не сбив с ног, — вы представьте — профессор не бросился, — нет; но пошел ровным шагом, прижавши свой зонтик к подмышке и свой котелок сбив на лоб, — доборматывать что-то свое, не вникая в опасности, можно сказать, зависанья над бездною тела: под острым углом в сорок градусов.
Анна же Павловна, свесясь в обрыв головою и слюни, блиставшие солнцем, пустив, Задопятова встретила — взглядом и мыком без слов:
