Николай Гоголь - Сорочинская ярмарка, Ночь перед рождеством, Майская ночь и др.
Договор с чортом о продаже души (см. комментарии к «Пропавшей грамоте») широко распространен в устной традиции (откуда проник и в литературу — вспомним легенды о Теофиле, о Фаусте, о Твардовском).
Сцена с одураченным чортом, быть может, восходит к одной из вертепных сцен: два чорта садятся на спину заснувшему казаку и хотят задушить его; казак ловит одного из чертей за хвост и заставляет плясать (В. А. Розов, назв. соч., стр. 109).
Наконец, поездка Вакулы верхом на чорте в Петербург и обратно в течение одной ночи восходит к легендарному сказанию, известному и в житийной литературе (легенды об Антонии Римлянине и об Иоанне Новгородском) и в устной традиции: заключенный в какой-либо сосуд (рукомойник и т. п.) чорт в одну ночь везет на себе святого в Иерусалим и т. п. (см. Н. П. Андреев. «Указатель сказочных сюжетов по системе Аарне». Л., 1929, стр. 59, № 841, I, Ср. также Б. Д. Гринченко. «Из уст народа». Киев, 1900, № 133 — только рассказ о бесе, закрещенном в кувшинчике). Аналогичную легенду предполагал использовать Пушкин в своей лицейской поэме «Монах», придав легендарному сюжету «вольный» характер.
Гоголь также заменяет чисто легендарное, житийное изложение реалистически-юмористическим и придает рассказу новый характер: нигде в народных и в старинных литературных легендах путешествия за черевичками мы не найдем. Этот эпизод позволил Гоголю дать изображение депутации запорожцев у Екатерины; тем самым и Вакула связывается, между прочим, с традиционными запорожцами.
Исторический фон, едва намеченный в других повестях «Вечеров» беглыми упоминаниями о популярных деятелях и событиях, дан в «Ночи перед Рождеством» с гораздо большей определенностью и конкретизован в эпизоде посещения кузнецом дворца Екатерины II. Источники, которыми пользовался Гоголь в разработке этого эпизода, построенного в манере Вальтер-Скотта, [Характерна в этом отношении одна частность: по примеру шотландского романиста, обычно выводившего в свите государя кого-либо из знаменитых ученых или писателей, Гоголь обрисовал в толпе придворных Екатерины II, не называя его по имени, Д. И. Фонвизина. ] восходят, вероятно, к устной традиции: содержащиеся в речах запорожцев намеки касаются исторических событий, памятных современникам писателя. «Напасти», на которые жалуются делегаты (постройка крепостей, проекты ликвидации запорожского войска с заменой его регулярными «карабинерными полками»), характеризовали общую политику самодержавия, направленную к национальному угнетению украинцев. Слухи о «новых напастях», касались, конечно, плана уничтожения Запорожской Сечи, приведенного в исполнение в 1775 г. Протестуя против национального угнетения, делегаты, а вместе с ними и автор, указывали на верность запорожского войска государственным интересам России, — имелось в виду участие в турецких войнах, завершившихся покорением Крыма (1774 г.).
БИБЛИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА
1. Н. С. Тихонравов. «Ночь перед Рождеством» (комментарий в «Сочинениях Н. В. Гоголя. Издание десятое», т. I, M., 1889, стр. 542–555).
2. В. А. Розов. «Традиционные типы малорусского театра XVII–XVIII вв. и юношеские повести Н. В. Гоголя» — «Памяти Н. В. Гоголя. Сборник речей и статей». Киев, 1911, стр. 99—169.
СТРАШНАЯ МЕСТЬ
В гоголевской литературе отсутствуют какие бы то ни было сведения или соображения к датировке работы писателя над повестью «Страшная месть». Возможно, что работа эта относится к лету — началу осени 1831 года. Лето 1831 года Гоголь прожил в Павловске, неоднократно навещая Пушкина и Жуковского, живших в Царском Селе; в другом месте (комментарий к отрывкам из романа «Гетьман») высказано предположение, что к этому времени относится первое знакомство Гоголя с «Историей Русов», рукописью которой обладал Пушкин; следы беглого знакомства с «Историей Русов» можно обнаружить в «Страшной мести». Любопытно, что первые главы повести Гоголя лишены каких бы то ни было определенных исторических черт; единственное конкретно-историческое упоминание о битве казаков с поляками при Перешляе-поле явно принадлежит творческому вымыслу самого Гоголя. Зато в главе VIII упоминание о подготовке нашествия поляков на «народ украинский» несомненно навеяно чтением «Истории Русов», равно как и размышления пана Данила в главе IX.
В первом издании «Вечеров» «Страшная месть» снабжена подзаголовком, снятым в последующих перепечатках: «Старинная быль».
В основном тексте настоящего издания сделаны следующие исправления: «хватая на руки детей» — по ВД1; ВД2, П — «хватая за руки детей»; «душа лукавой гадины» — в ВД1, ВД2, П явная опечатка: «дума лукавой гадины»; «не верь сну» — по П; в ВД1 опечатка: «не верь ему», неудачно выправленная в ВД2 на «не верь ему»; «недвижно остановилась» — по ВД1; ВД2, П — «неподвижно остановилась»; «чокают шпоры» — по ВД1; ВД2, П — «чокаются шпоры»; «стклянных вод» — по ВД1; ВД2, П — «стеклянных вод»; «страшно было глянуть» — по ВД1; ВД2, П — «страшно было глядеть»; «так же неподвижно глядела» — по ВД1 и П; ВД2 — «так же глядела»; «Как стало» — по ВД1; ВД2, П — «Как стекло»; «святый схимник» — по ВД1; ВД2, П — «святой схимник»; «По над самым провалом» — по ВД1; в ВД2 — «Но над самым провалом» — опечатка, узаконенная позднейшими редакторами.
II.В украинском фольклоре не существует сказочного сюжета, аналогичного сюжету «Страшной мести». Следует вообще отметить, что в художественной работе Гоголь обращался вполне вольно с фольклорными сюжетными построениями. Вместо художественной передачи традиционного сюжета, он стремится к созданию сюжетов собственного изобретения, хотя и снизанных из ряда фольклорных мотивов, но объединенных и видоизмененных согласно своим требованиям.
Таким образом и в «Страшной мести» исследователь должен искать отражения не столько одного, основного фольклорного сюжета, сколько ряда отдельных мотивов. Едва ли не придуман писателем основной мотив «Страшной мести», о котором рассказывает слепой бандурист: в украинском фольклоре мотив побратимства почти не встречается, неизвестны также и параллели к думе о двух казаках; Н. И. Петров, правда, отмечает «подобный рассказ» под названием «Живая могила», но не указывает, что рассказ этот позднейшего происхождения и носит явные следы впечатлений, оставленных чтением «Страшной мести» («Киевская Старина» 1888, № 10, стр. 70 и сл.; ср. Н. И. Петров. «Южно-русский народный элемент в ранних произведениях Гоголя» — «Памяти Гоголя. Научно-литературный сборник, изданный Историческим обществом Нестора-летописца, под ред. Н. П. Дашкевича». Киев, 1902, отд. II, стр. 67–68).
Более близок к фольклору другой центральный мотив повести — мотив «великого грешника», заведомо интересовавший Гоголя и известный ему: в другом варианте мотив этот разработан в страшном рассказе о жестоком пане, повесившем праведного дьякона на заклятой сосне («Глава из исторического романа», отнесенная самим Гоголем к неосуществленному замыслу «Гетьмана», см. комментарий к «Гетьману»). Но и в данном случае фольклорному мотиву дано Гоголем оригинальное разрешение: в фольклоре великий грешник получает, в конце концов, прощение; колдун «Страшной мести», «злодей, какого еще и не бывало на свете», предатель своей родины, гибнет страшной смертью, обрекается на вечную муку во исполнение проклятия, наложенного на весь род иуды Петра самим богом.
Близко к фольклору разработан следующий мотив повести — о противоестественной страсти отца к дочери (ср. например, М. Драгоманов. «Малорусские народные предания и рассказы». Киев, 1876, стр. 304; Е. Романов. «Белорусский сборник», I, Витебск, 1887, стр. 63), который в отдельных вариантах имеет такую же трагическую развязку, заканчивается убийством дочери (А. Н. Афанасьев. «Народные русские сказки», III, Л., 1939, № 339; ср. также II, №№ 290–291). Фольклорными источниками навеяна также ужасная сцена мертвецов, встающих из могил (П. Кулиш. «Записки о Южной Руси», II, СПб., 1856, стр. 69; Б. Д. Гринченко. «Из уст народа». Киев, 1900, стр. 132, 134, 138), но мотивировка этой сцены принадлежит собственно гоголевскому воображению; ср. сходную сцену в «Ганце Кюхельгартене», картина XI. Ряд фольклорных параллелей имеет, наконец, мотив освобождения узника кем-нибудь из родственников лица, заточившего его, и без ведома последнего (см. А. Н. Афанасьев, назв. соч., I, №№ 123–126; II, № 240, П. В. Шейн. «Материалы для изучения быта и языка русского населения северо-западного края», II, СПб., 1893, стр. 53); в отдельных сказках таким образом освобождается леший мужик («Королевич и его дядька» у Афанасьева), мужик с железными руками («Иван царевич», там же), чудо-юдо (у Шейна), то есть сверхъестественные существа, легко поддающиеся сближению с колдуном «Страшной мести».
Стилистические особенности «Страшной мести» всего более носят следы влияния фольклора и особенно фольклора украинского. Не говоря уже о думе, сочиненной Гоголем, о причитаниях, о песнях, написанных в подражание украинским народным песням, — вся повесть пересыпана фольклорными образами, сравнениями, эпитетами; самый ритмический строй отдельных мест «Страшной мести» близко напоминает украинские думы (ср., например, описание бури на Днепре в известном начале X главы с думой «Буря на Черном море»).
