Фазиль Искандер - Человек и его окрестности
На следующий год мы жили в одной большой комнате общежития, и я мог к нему присмот-реться. Конечно, он был отчаянный врун. Но самое фантастическое в его фантастических историях заключалось в том, что они иногда точно подтверждались.
Он был года на два старше нас, а выглядел еще более зрелым молодым человеком. По его словам, он эти два года проплавал юнгой по северным морям. Возможно, именно там он научился «травить», если вообще не придумал себе этой романтической части своей биографии.
Однажды он сказал, что прекрасно владеет гипнозом и может загипнотизировать любого человека.
— Загипнотизируй меня, — сказал я мастеру гипноза.
— Ложись на койку, — кивнул он мне.
Дело происходило в общежитии. Я лег на свою койку. Ребята шумной толпой окружили нас. Он приказал всем притихнуть и начал колдовать надо мной, утробным голосом произнося успокаивающие слова. Я лежал с закрытыми глазами и изо всех сил подавлял волны смеха. Наконец я ровно задышал, делая вид, что уснул.
— Готов! — сказал он ребятам и приказал мне встать.
Я встал, якобы безвольно подчиняясь ему.
— Ты потерял письмо от любимой, — сказал он плотоядным голосом, — она тебе этого никогда не простит. Пролезь под всеми койками и найди его, иначе ты погиб!
Под приглушенный смех ребят и сам давясь от смеха, я пролез под всеми койками, стараясь запомнить, кто что при этом говорит, чтобы потом, когда буду его разоблачать, приводить эти реплики как доказательство.
Следующее задание было куда трудней. По предложению одного из студентов он заставил меня хлебать немыслимую бурду, которую готовил себе один наш студент. Было подозрение, что он нарочно готовит себе такую мерзость, чтобы никто не посмел притронуться к его стряпне.
— Ты голоден, — воскликнул Борзов, — ты три дня ничего не ел. Перед тобой прекрасное кавказское харчо! Ешь! Только дуй, дуй на ложку! Харчо горячее!
Мне ничего не оставалось, как сесть за стол и, дуя на ложку, хлебать холодную баланду, почмокивая переваренной морковкой и похрустывая недоваренной картошкой. Даже сейчас, вспоминая об этом, я вздрагиваю. Уже под общий хохот ребят, давясь, я съел полкотелка, но тут он надо мной сжалился и велел снова лечь на койку. Я лег, прислушиваясь к действию баланды на мой желудок.
Он приказал двум студентам так расставить стулья, чтобы я, опираясь пятками на край одного стула и упираясь затылком в край другого стула, мог, не прогибаясь и не проваливаясь, возлежать между двумя стульями.
Этим же студентам он велел поднять меня и водрузить между стульями. Меня действительно водрузили, и я чувствовал невероятную боль в затылке и животе. Не от баланды, конечно, а от напряжения этой ужасной позы. Но я решил играть до конца и с минуту терпел это чудовищное напряжение. Я боялся только одного: как бы он еще не уселся на мой живот, демонстрируя силу гипноза. Но, слава Богу, этого не произошло, и он, наконец мазанув меня рукой по лбу, приказал:
— Просыпайся, ты в кругу друзей!
Я с удовольствием провалился между стульями и вскочил под хохот и аплодисменты.
Растопырив руки и лучась своими яркими глазами, Борзов неподвижно стоял посреди комнаты как на арене цирка.
— Твой гипноз липа, — воскликнул я, — я всё делал нарочно!
— Вот как, — ответил Борзов, нисколько не смущаясь и еще ярче залучившись глазами, — тогда вытянись между стульями сам!
Я придвинул стулья приблизительно так, как они стояли. Зацепился пятками за край одного сиденья, придерживая себя руками, уперся головой в край другого сиденья, отпустил руки и рухнул между стульями. Что за черт! Нестерпимая боль в затылке и в пояснице не давала мне продержаться и нескольких секунд. Я пробовал удержаться подольше и каждый раз проваливал-ся между стульями.
Ребята хохотали.
— Если не было гипноза, — кричали некоторые, — пусть доест баланду Кузнецова!
Но ведь не было, не было никакого гипноза! Я ведь это точно знаю! Тогда почему же я не сумел повторить опыт? А черт его знает! Может, я исчерпал свои силы, стараясь подыграть Борзову.
Кстати, в связи с гипнозом. Забавный случай рассказал один наш студент. Они с Борзовым ехали в троллейбусе, держась за поручни. Вдруг Борзов чихнул, и так неловко, что брызнул на затылок мужчины, который, тоже держась за поручни, стоял впереди него.
И тот стал ругать Борзова и всю современную молодежь, которая не умеет себя вести в общественных местах. Обычно языкастый, Борзов на этот раз молчал. Мужчина ругается и ругается, а Борзов молчит и молчит.
И вдруг он наклонился к мужчине, что-то шепча ему на ухо. Мужчина мгновенно замолк, и лицо его приняло выражение доброжелательного любопытства. Только что полыхал — и вдруг выражение доброжелательного любопытства.
Студент этот, удивленный такой странной метаморфозой, наклонился и сбоку глянул не шепчущего Борзова. О ужас! Борзов не шептал мужчине, а, прикусив его ухо, замер над ним. Прошло, может быть, пять, может быть, десять томительных секунд. Борзов отпустил ухо мужчины и стал задумчиво глядеть в окно. А мужчина как замер с выражением доброжелатель-ного любопытства, так и остался. До самой остановки, где Борзов и этот студент выскочили из троллейбуса, мужчина ни разу не взглянул на своего обидчика. Кажется, никто ничего не заметил.
— Ты что, офонарел?! — крикнул студент, очутившись на земле и корчась от смеха.
— Я понял, что он иначе не замолчит, — спокойно ответил Борзов.
— А если б он скандал поднял, если б люди возмутились?
— Никогда! — ответил Борзов, улыбаясь. — Борзов знает свое население.
Борзов говорил, что отец его — виднейший казанский адвокат. Вероятно, так оно и было. Возможно, от него он унаследовал ироническое красноречие. Бывая в ударе, он потешал нас лекциями на общественные темы, уснащенные цитатами, вырванными из газет с необычайной комической ловкостью. Мы покатывались от хохота. Он и над собой иронизировал, но, малень-кая слабость, ужасно не любил, если кто-нибудь пытался направление этой иронии поддержать.
В общежитии он патронировал и подкармливал двух студентов — Штейнберга и Сучкова. Штейнберг перед экзаменами накачивал его лекциями по истории и литературе. А Сучков, начинающий поэт, от его имени писал стихи, посвященные одной студентке, за которой Борзов ухаживал. Борзов эти стихи переписывал своей рукой, громко зачитывал нам, а потом дарил своей красавице. Меня потрясало, как он не боялся того, что история происхождения стихов дойдет до его девушки. И в самом деле, так и не дошла! Позже он на ней женился.
Экзамены он сдавал хорошо, иногда даже блестяще, хотя к учебникам почти не притрагивал-ся. Информированность его была огромна. Что скрывать, в те годы я им восхищался. Мне казалось: стоит ему повернуть в себе какой-то рычаг — и его невероятная жизненная энергия, расплескивающаяся вширь, пойдет вглубь, и он тогда станет… Но кем? Я не знал.
Однако в зимнюю сессию случился неожиданный прокол.
Преподаватель западной литературы уличил его в незнании подлинников литературных памятников и велел ему пересдать экзамен.
Борзов несколько дней мрачно сидел на своей постели, заново прослушивая расширенный курс лекций Штейнберга, в голосе которого появились истерические интонации.
— Запомните, ребята, — говорил Борзов, — Борзов такие штучки не хавает. Ответный удар сокрушит эту цитадель мракобесия.
Вскоре он сдал экзамен по западной литературе, и мы обо всем этом забыли. Но в один прекрасный день как гром среди ясного неба грянула в молодежной газете его статья об идейно-воспитательной работе в нашем институте. Статья была острая и абсолютно демагогическая. Суть ее сводилась к тому, что в институте слишком много внимания уделяется западной литературе и слишком мало — общественным наукам.
Институт дрогнул. Комиссия за комиссией проверяли работу кафедр, а он в это время ходил по коридорам общежития, задрав свою симпатичную голову, с выражением идейного превосход-ства над всеми кафедрами. Почему-то хотелось восторженной ладонью мазануть по его крутому затылку и посмотреть, останется ли на его лице это очаровательное шарлатанское выражение идейного превосходства. Но некому было мазануть, некому!
Комиссия продолжала работать (гром грянул во время весенней сессии), а Борзов сдавал экзамены по шпаргалкам, которыми на наших глазах начинял себя в комнате общежития.
Директор института читал нам историю, и по тем временам читал живо, увлекательно. Мне, во всяком случае, нравились его лекции. И я чувствовал жалость к нему, попавшему в такую передрягу. И все-таки я, как и большинство студентов, был на стороне Борзова. Он нас всех охмурил. Конечно, и студенческая корпоративность сказывалась: пусть подрожат наши преподаватели. Но было и еще что-то.
Тогда шла кампания по борьбе с тлетворным Западом, которая нам, студентам, не без основания казалась глупой. Именно в те времена появился анекдот: Россия — родина слонов.
