Алексей Толстой - Собрание сочинений (Том 2) (-)
Иван Петрович познакомился с сестрами Головановыми в Крыму, наслышался от них про новое искусство и теперь, заехав по делу в Москву, решил своими глазами посмотреть на непонятных людей, завладевших умами и чувствами.
Одно его смущало во время пути по длинной и мглистой улице - лунный свет: ему казалось, что легче всего отчаяться, изувериться, опустошить себя, подобно мертвому этому лунному пространству, и всего труднее быть радостным, спокойным и светлым, как солнце.
Подойдя к воротам, он поднял ногу, чтобы шагнуть за калитку, но сзади в это время подскочил Вася, кланяясь, шаркая и говоря:
- С наступающим успехом; ради бога, облегчите себя на пятачок, в настоящий мороз не имею средств поддержать жизнерадостность...
Строго оглядел его Иван Петрович и сказал:
- Как ты смеешь говорить об этом... ты понимашь ли, что значит радость жизни?..
И, фыркнув носом, опустил ногу за ворота, взошел на крыльцо и пропал в доме...
В двух низких и теплых комнатах увидал Иван Петрович сквозь табачные струи много молодых и чрезвычайно странных лиц - мужских и женских.
Прямо перед ним остановился коренастый юноша в бархатной рубашке, открывающей всю шею, с огромным бантом. Бритое лицо его было все расчерчено разноцветными закорючками и полосами. Глядя на вошедшего, он вынул изо рта окурок сигары и сказал:
- Это что за рожа?
Затем с отвращением дунул на Ивана Петровича дымом и отвернулся.
Действительно, Иван Петрович имел совершенно голый череп, толстое лицо, жесткие усы под круглым носом и одет был в поношенную судейскую форму, что, все вместе, отдавало глухим захолустьем. Сознавая это и смущенно поеживаясь, он продвигался в глубину, стараясь не попадаться на глаза разрисованному юноше.
Он увидел на некоторых девушках платья по моде двадцатых годов, иные носили волосы, закрученные на ушах, и греческие туники. Были и гимназистки и дамы в бальных платьях. Один молодой человек, скуластый и курносый, выкрасил ухо в зеленую краску Другой стоял в растерзанной одежде, с растрепанными волосами и диким взглядом; две потные девицы повисли у него на локтях... Третий, одетый, как попугай, пестро и в талью, глядел на себя в зеркало...
Сестры Головановы - маленькие, злые, в коротких юбках - прижались к печке, заложив руки за спину. Повсюду говорили, возились, хохотали, старались перекричать. Вдруг громкий бас покрыл все голоса, воскликнув: "Тише!" Сестры Головановы опустили глаза, подобрали губы и в один голос, в один тон зачитали стихи тонкими, птичьими голосами.
Иван Петрович понял одно в их стихах: что сестрам Головановым изо всей силы хочется непременно умереть.
"Что же это такое? Молоденькие, какая жалость", - подумал он, подходя к ним. С кресла неподалеку поднялась полная женщина в черном; дыша и откидывая голову, она громко и с негодованием проговорила стихи, в которых уверяла, что хотела бы принадлежать всем, но только мертвый любовник, вставший из могилы, может насытить ее вулканическую страсть.
Но ни она, ни сестры не имели успеха. Отовсюду говорили:
- Старо, детский лепет, слыхали про ваших покойников, этим не удивишь!.. - И девицы, в прическах, в туниках, в двадцатых годах, окружили разрисованного юношу с длинной шеей.
- Летом мы были еще молоды и стояли на ложном пути, - говорила огорченная сестра Голованова Ивану Петровичу, - мы еще не совсем дошли до нового искусства, но скоро дойдем... А вот, - она показала на разрисованного юношу, - наш учитель и предтеча нового искусства. Сейчас будет читать, послушайте, это гениально...
Длинношеий юноша молчал, сжимая кулаки, девицы дергали его, просили, складывая руки. Наконец он набрал воздуху и проговорил басом:
- Я вас презираю!
- Просим, просим, - завизжали девицы.
- Сдвиг, - проговорил он; и стало тихо...
Увыки взялись за венки
Вех путь прямит
И пу и пес алкая
Псу мор писали,
Алками в пляске
Стучали каблучки.
- Иван Петрович, это сдвиг, вы поняли? Все равно не поймете, прошептала сестра Голованова. Слова ее были покрыты возгласами восторга. С угольного дивана поднялся полный бритый молодой человек, один глаз у него был выше другого, рот перекошен, сложенным в трубочку языком он облизнул губы...
- Тише, тише, - зашептали изо всех углов...
Он совсем высунул язык, провел им право и влево, спрятал и сказал:
- Мы выслушали несколько поэтических произведений, последнее из них произвело громовое впечатление... Очевидно - остальные поэты мало понимают, что такое новое искусство? Я объясню...
Стало тихо. Все уселись. Длинношеий юноша продолжал стоять, облокотясь на тумбу от цветка. У ног его на ковер опустились поклонницы. Он дымил сигарой, и усмешка остановилась на его больших губах.
- Что такое новое искусство, - повторил бритый человек. - Чувство современности. Тот, кто чувствует современность, получает славу и деньги. Современность есть то, что нас волнует. А что нас волнует? Каждый день читаешь в газете о зарезанной проститутке, об угоревшей семье, взрыве газа, пожаре, опрокинутом поезде, - волнует это вас?
- Нет, нет, - закричали изо всех углов...
- А если я скажу: мне не нравится, как писал Пушкин. Я хочу уничтожить картинные галереи. Я желаю разрезать слова на части и разбрасывать их по бумаге. Я желаю, чтобы мои картины не понимал никто... Волнует это?
- Да, да, к черту старое искусство, - закричали опять...
- Мы любим катастрофы! В каждом стихе, в каждой картине мы хотим видеть намек на невероятные события, на чудовищные катастрофы. Вот что нас волнует больше всего. Каждое мгновение мы ждем и хотим новой катастрофы... Поймайте это мгновение и запечатлейте, и вы модный художник, вы футурист... Сегодня гибнет нравственность и семья - пишите циничные стихи. Сегодня мы в вихре неврастении, мы не можем сосредоточиться ни на мысли, ни на слове дробите слова, разбрасывайте их по бумаге... Завтра мы захотим чуда, экстаза - войте, как хлысты...
Он сел... Все молчали... Вдруг Иван Петрович подошел к нему и, неловко разводя руками, стал говорить:
- Вот только я одно хотел спросить, вот я приехал из провинции - мы все там спутались - чем нам жить, какой мечтой, где у вас прекрасное?
- Прекрасное? - переспросил бритый, привставая. - Это что за слово? Он поглядел по сторонам. - Какая-нибудь пошлость? Для чего вам оно?
- То есть как для чего?
- Переживайте каждую минуту остро. Вот вам ответ. А если хотите - то нет ни красоты, ни религии, ни нравственности, ничего. Есть мгновенье современности, это все...
...Когда Иван Петрович вышел опять на мороз, повторяя: "Боже мой, что такое? С ума я сошел? Или уж это конец?" - луна стояла так же высоко, и в морозном пространстве опускались снежные иглы.
Костер вдалеке догорал. На углу стоял извозчик, около него Вася.
- С благополучным окончанием происшествия, - сказал Вася, когда Иван Петрович, сунув ему в руку мелочь, сел на санки, запахивая полость, смотри, извозчик, лошадь не урони!
- Ничего, она кованая, - проговорил извозчик, - ты, Вася, приходи в чайную, погреемся...
И когда кудрявая, как собака, лошадка свернула на людную улицу, Иван Петрович воскликнул:
- Это какие-то мертвецы, черти их одолели!..
ОБЫКНОВЕННЫЕ ЧЕЛОВЕК
1
- Да-с, никогда не думал, никогда не думал; вдруг я - завоеватель! Писал себе этюды, готовил картину - что-нибудь весьма особенное - ни Пикассо, ни Матисс, ни Гоген, а тоже такое... Ах, какая чепуха все эти мои необыкновенные идеи... То меланхолия, бывало, заест, то проснусь ночью и смотрю на пустое полотно... и кажется вот-вот-вот... а дойдешь до дела ничего не выходит. Так что, я думаю, вся эта моя живопись была одной нервностью, а не искусством. Да и мы все таковы - возбуждаемся чрезвычайно быстро и легко, самыми только кончиками нервов; дальше, в глубину, ничего не идет, одни эти кончики-пупочки работают в мозгу, и происходит точно радужная игра на поверхности, точно нефть на реке. Да и не только живопись, не только искусство, вся жизнь - одни пятна нефти. Духа нет ни в чем, заколочен он, закован, загнан в такую темноту, в такую глубину - дух, что я уже не знаю, какая нужна катастрофа, чтобы он поднялся до моего сознания. А эти радужные круги, мелочь вся, не нужны! Нет! Черт с ними! Знаете, мы выставку, например, устраиваем. И еще до открытия все насмерть перегрыземся, честное слово, а публика приходит на вернисаж свои туалеты показывать, а не смотреть на наше откровение. Я себя так понимаю - как лужа на асфальте; солнце светит, и в луже облака отражаются и вся бесконечность, а подул ветер - и ничего, кроме лужи, нет, никакой бесконечности, так что я больше от барометра завишу, чем от бога, честное слово.
Демьянов сжал рот и замолк на мгновение. Он сидел на войлочной подстилке между двух товарищей - офицеров. Сдвинув фуражку, подняв худое бритое лицо, он медленно мигал, охватив колени. Перед ним, сбоку высокого шоссе, на кочковатом поле горело множество небольших костров. Около них стояли, сидели, лежали солдаты. Вспыхивающее пламя выдвигало из темноты груженые двуколки, очертания коней, опустивших морды, составленные треножником ружья. Осенние звезды иногда тускнели ,задернутые несущимся тонким, невидимым облаком тумана. Белый и плотный туман этот разлился по реке, пересекающей поле, сделал ее широкой и косматой. Было совсем тихо. Слышно, как хрустели лошади и бранился утомленный дневным переходом солдат,
