Валентин Катаев - Белеет парус одинокий
– Стой! Подожди!
Мотя остановилась.
– Слушай здесь. Как только их увидишь, сейчас же кричи мне. А как только я увижу – буду кричать тебе. Хочешь?
– Хочу, – тоненьким голоском сказала девочка.
– Ну, ступай.
Мотя повернулась и пошла в густой тени зеленовато-молочных, вот-вот готовых распуститься акаций, оставляя в пыли маленькие следы босых пяток.
Она дошла до угла, постояла там и вернулась обратно.
– Еще не едут. А у вас?
– И у меня еще не едут. Ходи дальше.
Девочка снова отправилась до угла и снова вернулась, сообщив, что у нее еще не едут.
– И у меня еще не едут. Ходи еще.
Сначала мальчику очень нравилась эта игра.
Необыкновенно приятно было сидеть высоко на дереве, с напряжением вглядываясь в конец переулка – не покажется ли мчащийся извозчик.
О, как ясно представлял он себе взмыленную лошадь и кучера, размахивающего над головой свистящим кнутом! Экипаж подлетает. Из него выскакивают с револьверами в руках Терентий и матрос. За ними бегут тюремщики. Терентий и матрос отстреливаются. Тюремщики один за другим падают убитые. Петя изо всех сил машет платком, кричит, ловко прыгает с дерева и мчится, обгоняя всех, к лодке – помогать ставить парус. А Мотька только сейчас догадалась, что это приехали они. Ничего не поделаешь: девчонка.
…Но время шло, а никого не было. Становилось скучновато.
Пете надоело смотреть на ослепительно белое шоссе – то катила карета с английским кучером, одетым, как Евгений Онегин, то с громом проезжала фура с искусственным льдом. Тогда становилось особенно жарко и особенно сильно хотелось пить.
Мальчик уже давно успел рассмотреть во всех подробностях соседнюю дачу: ярко-зеленые газоны, гравий на дорожках, туи, статую, испещренную лиловыми кляксами тени, вазу, из которой ниспадали длинные, острые листья алоэ, и художника, пишущего пейзаж.
Художник, с закрученными усиками и эспаньолкой, в бархатном берете, сидел под зонтиком на складном полотняном стульчике и, откинувшись, ударял длинной кистью по холсту на мольберте.
Ударит и полюбуется, ударит и полюбуется.
А на оттопыренный большой палец левой руки надета палитра – эта гораздо более красивая, чем сама картина, овальная дощечка, на которой в безумном, но волшебном беспорядке смешаны все краски, все оттенки моря, неба, глины, сирени, травы, облаков, шаланды…
…А между тем уже давно подъехал пыльный извозчик, и по переулку медленно шли два человека. Впереди них бежала Мотя, крича:
– У меня уже приехали! Махайте, махайте!
Петя чуть не свалился с дерева. Он вырвал из кармана платок и стал отчаянно крутить им над головой.
Шаланда закачалась сильнее, и Петя увидел, что Гаврик прыгает и машет руками.
Под шелковицей, на которой сидел Петя, прошли Терентий и матрос. По их пламенно-красным лицам струился пот. Мальчик слышал их тяжелое дыхание.
Матрос шел без шапки, сильно хромая. Его щегольские кремовые брюки – те самые, в которых Петя видел его в последний раз, на маевке, – были порваны и выпачканы кирпичным порошком. Грязная полуоторванная манишка обнажала выпуклую, блестящую от пота грудь. Сжатые кулаки были как бы опутаны голубыми веревками жил. Усики висели. На обросшем лице сильно выдавались скулы. Глаза сухо искрились. Горло двигалось.
– Здравствуйте, дядя! – крикнул Петя.
Терентий и матрос посмотрели на мальчика и усмехнулись.
Пете показалось даже, что матрос подмигнул ему. Но они уже бежали вниз, оставляя за собой облако пыли.
– А я первая увидела, ага! – сказала Мотя.
Петя слез с дерева, делая вид, что не слышит.
Мальчик и девочка стояли рядом, глядя вниз на шаланду, подымавшую парус.
Они видели, как маленькая фигурка матроса прыгнула в лодку. Парус надулся. Его стало относить от берега, как лепесток. Теперь на опустевших мостках стояли только Терентий и Гаврик. Через минуту Терентий исчез.
Остался один Гаврик. Он махнул Пете и Моте рукой и стал не торопясь подниматься по обрыву.
Шаланда, подпрыгивая и разбивая волну, быстро уходила в открытое море, ярко синевшее крепкой зыбью.
– Поехал один, – сказал Петя.
– Ничего. Мы ему хлеба положили. Целую буханку. И восемь таранек.
Скоро к Пете и Моте присоединился и Гаврик.
– Слава богу, отправили, – сказал он, перекрестившись. – А то прямо наказание.
– А как же шаланда? – спросил Петя. – Так теперь и пропала?
– Шаланда пропала, – сумрачно сказал Гаврик, почесав макушку.
– Как же вы будете без шаланды?
– Не дрейфь. Не пропадем как-нибудь.
Торопиться было некуда. Дети перелезли через забор и тихонько остановились за спиной художника. Теперь почти уже весь пейзаж был готов. Затаив дыхание они засмотрелись, очарованные чудесным возникновением на маленьком холсте целого мира, совсем другого, чем на самом деле, и вместе с тем как две капли воды похожего на настоящий.
– Море есть, а шаланды нету, – шепнула Мотя, как бы нечаянно положив руку на Петино плечо, и тихонько хихикнула.
Но вот художник набрал тонкой кистью каплю белил и в самой середине картины на лаковой синеве только что написанного моря поставил маленькую выпуклую запятую.
– Парус! – восхищенно вздохнула Мотя.
Теперь нарисованное море невозможно было отличить от настоящего. Все – как там. Даже парус.
И дети, тихонько толкая друг друга локтями, долго смотрели то на картину, то на настоящее, очень широко открытое море, в туманной голубизне которого таял маленький парус дедушкиной шаланды, легкий и воздушный, как чайка.
…Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой.
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!
