Всеволод Крестовский - Тамара Бендавид
— Узнаете? — тихо спросил ее Каржоль, указав на него глазами?—.
Та еще раз посмотрела на лежащего офицера, несколько внимательнее вглядываясь в его черты, и вдруг отшатнулась назад, видимо, пораженная совершенной неожиданностью.
— Аполлон? — удивленно прошептала она графу, точно бы не доверяя самой себе. — Господи! Да неужели!
Каржоль утвердительно и грустно качнул головой.
— Моя случайная находка, — пояснил он ей тише, чем вполголоса;— в кустах набрел на него, и вот, — как видите.
— Опасная рана? — озабоченно спросила шепотом Тамара.
— Un eclat dobus dans lestomac, — ответил граф нарочно по-французски, полагая, что Аполлон, едва ли знает этот язык. — Et je crois, que сest un homme mort! — добавил он с безнадежным жестом. — Примите его на свое попечение.
— О, разумеется! — сочувственно отозвалась девушка. — Я сама буду ходить за ними.
В это время двое санитаров подняли на руки носилки с раненым.
— Погодите, братцы, — остановил их Аполлон и, повернув слегка голову, подозвал к себе графа.
— Благодарю вас, — проговорил он, протягивая ему ослабевшую руку. — Я не ожидал… Я виноват перед вами… и много даже… Вы знаете, о чем я говорю… Простите… и прощайте!
Не ожидавший таких слов и растроганный ими граф сочувственно ответил на бессильное, но выразительное пожатие его похолоделой руки и взглянул на него примиренным взглядом.
— Вот так, — продолжал Аполлон, тихо улыбнувшись ему признательной улыбкой. — Так… Этo хорошо! Благодарю вас… Ну, теперь несите, — приказал он санитарам с таким облегченным, успокоенным видом, что казалось, будто с души его спала какая-то тяжесть.
С недоумением видя, что Аполлон просит у графа в чем-то прощения, Тамара в душе очень удивилась этому, не понимая, чтомогло б оно значить? В чем Аполлон может быть так виноват перед ним? Но расспрашивать и, вообще, разговаривать было теперь некогда, — не такое время. Да вероятно, граф и сам, при случае, расскажет ей впоследствии.
— Ну, не взыщите, теперь недосуг, — наскоро проговорила она, прощаясь с ним сердечным пожатием руки. — Надо идти за этим несчастным, принять его… Мы еще увидимся, конечно?
Граф обещал ей непременно заехать завтра или послезавтра, как только позволят ему обстоятельства, призвавшие его под Плевну, да и самой ей тогда, вероятно, будет досужнее, чем нынче, — и они дружески расстались.
* * *Уезжая с перевязочного пункта, Каржоль чувствовал себя так светло и примиренно в душе, как никогда еще с самого своего детства. В этом чувстве, казалось ему, было именно детски-хорошее что-то, — давно, давно уже им не испытанное и позабытое даже. В этом светлом и, в то же время, тихо-грустном настроении, поехал он с мистером Пробстом к левому флангу, где кипело, между тем, отчаянно горячее дело. Пройдя мимо селения Радищево, Райчо вывел их на возвышенность, покрытую виноградниками и кое-где фруктовыми деревьями, откуда пред их глазами обрисовался левый обрывисто скалистый берег Тученицкого оврага, к которому примыкала Скобелевская позиция. С этого пункта отлично можно было наблюдать в бинокли значительную часть турецких позиций и отчасти видеть в котловине даже самый город, с кучами его черепичных кровель и некоторыми минаретами; видны были и два редута, взятые вчера Скобелевым, из которых ближайший упирался своей открытой горжей прямо в край высокого обрыва и как бы висел над городом. На эти-то редуты и направлялись теперь не только перекрестные, с трех сторон, выстрелы турок, но и беспрестанные их атаки. С осадной нашей батареи, к которой позднее перебрался Каржоль со своими спутниками, были ясно видны две линии ружейных дымов, из которых левая упорно оставалась на месте, а правая, турецкая, волнуясь зигзагами, то подвигалась вперед, то вытягивалась на некоторое время на месте, но неправильно подавалась назад и вновь подвигалась все ближе и ближе к дымам левой линии, — и вот, наконец, они сошлись и слились вместе, в одну белую тучу… Есть невозможное и для героев! Целые 30 часов отряд Скобелева не выходил из непрестанного боя; овладев же редутами, целые сутки держался в них, в надежде, что авось-либо пришлют подкрепление, авось-либо не пропадут задаром все эти нечеловеческие усилия и самопожертвования, которые проложат путь остальным войскам к победе, не запоздавшей еще и теперь. Но увы! — помощи не было, послать ее было не из чего, и турки вновь овладели редутами. Так окончилась «Третья Плевна».
XXI. НАХОДКА БОЛЕЕ СЧАСТЛИВАЯ ДЛЯ КАРЖОЛЯ
Графу Каржолю удалось благополучно окончить свои объяснения со штабными лицами лишь вечером 1-го сентября в Порадиме, и он мог бы теперь свободно ехать в Систово, телеграфировать своим высоким принципалам, что гроза миновала, но ему не хотелось уехать из-под Плевны, не повидавшись еще раз с Тамарой. На это явились у него причины весьма уважительные. Во-первых, он обещал ей; но это бы еще ничего, — самое существенное было не в этом…
Под влиянием деловых разговоров в штабе, войдя в свою обыденную колею и освободясь от своего нравственно-приподнятого на известную высоту настроения и от всех исключительных, так сказать, экстраординарных впечатлений и дум, навеянных картинами боя последних августовских дней и всем эпизодом с Аполлоном Пупом, — граф возвратился в свое обыкновенное, нормальное состояние духа, которому довлели его всегдашние «злобы» и заботы дня. И вот тут-то он прежде всего спохватился, что сделал, пожалуй, крупный промах, поручив Аполлона особому вниманию и попечениям Тамары. А ну, как Пуп проживет еще несколько дней, или, чего доброго, почувствует себя лучше, начнет вдруг поправляться, и пойдут у него с Тамарой, как у старых знакомых, разговоры да воспоминания о прошлом, об общих друзьях и т. п. А ну, как он обмолвится ей как-нибудь невзначай, что граф женат? Простой вопрос с ее стороны, — что поделывает Ольга, — и готово! Это так естественно, так возможно. Наконец, он может высказать что-нибудь и в бреду, упоминая имя Ольги, и мало ли что? Ведь пришла же ему мысль просить прощения у графа. Эта же мысль может вернуться и в бреду.
Конечно, бред больного еще не Бог-весть какое веское доказательство, но все же у Тамары могут возникнуть разные сомнения; подозрение, пожалуй, закрадется, а там и пойдет навинчивать себя на этот лад, станет доискиваться, правда ли, и… чего доброго? Ведь женщины так склонны создавать себе фантазии и мучения даже из ничего, а тут есть из-за чего всполошиться.
И нужно же было ему привезти Аполлона как раз в тот самый лазарет, где работают эти богоявлснские сестры! Да знай он это раньше, — ни за что не повез бы! Конечно, это лишь случайность, но она может, пожалуй, сделаться для графа роковой. И всему виной его дурацкое великодушие! Или уж во всем этом судьба, — так — называемый «перст Провидения», с его «высшей иронией»?
Но судьба ли, случайность ли, — что бы там ни было, а граф решил себе, что, во всяком случае, оставаться ему в неизвестности на этот счет невозможно: самого себя измучаешь только мнительностью да сомнениями, которые на самом деле, быть может, окажутся совершенно напрасными. Возможно, и так, возможно, и этак.
А лучше знать уж наверняка что-нибудь определенное. И нельзя же, наконец, всю жизнь изображать собой страуса, прячущего в куст свою голову. Надо решить этот вопрос так или иначе теперь же, — надо приготовиться, на всякий случай что сделать, что сказать и как держать себя, если она уже знает. Может быть, придется открыть ей всю горькую правду, все как было, и пусть тогда сама решает — отвернуться ли от него навсегда или рука об руку идти вместе напролом, наперекор всем препятствиям. Если она точно любит графа, — она предпочтет последнее, а если нет… Ну, что же? Он будет, по крайней мере, знать, что игра его проиграна, поставит над ней крест насмарку и удовольствуется тем, что дает ему сама жизнь, в связи с интересами «товарищества» и его светским положением. Неужели же он и этим не сумеет воспользоваться?
Но вот вопрос: найдется ли у Тамары достаточно времени и спокойствия, чтобы выслушать его исповедь и оправдания? Им могут помешать, у нее может случиться досуг, да и мало ли что. А недосказанное объяснение — это хуже всего.
И граф решил себе, на всякий случай, что вернее всего будет — изложить всю эту исповедь в письме, которое, вместо всякого объяснения на словах, он вручит Тамаре в том случае, если ей уже все известно, и попросит ее прочесть его спокойно, без гнева, и затем уже положить свое окончательное решение. Если же это окажется не нужным, — письмо останется у него в кармане, и только.
Ночуя в Порадиме у маркитанта, он воспользовался остатком вечера и частью ночи, чтобы заняться сочинением письма, и окончив его, нашел, что оно написано, как следует, в благородном тоне, достаточно откровенно, убедительно, с чувством и даже красиво, — хоть в любой роман! Местами он не щадил в нем себя; но всегда выходил из этого самобичевания так, что Тамара необходимо должна была убеждаться, будто иного выхода для него и не было, будто в каждом таком поступке он был лишь жертвой несчастного стечения обстоятельств, оставаясь «аu fond» всегда благородным и, главное, беспредельно любящим ее человеком, на которого все его беды опрокидывались в последний год исключительно из-за этого чувства его к ней. Не встреться он с нею, не полюби ее, ничего бы этого не было.
