Иван Рукавишников - Проклятый род. Часть II. Макаровичи.
Помолчали. Пил чай, стуча зубами о край стакана. Захотелось уйти отсюда. И не мог. Зоя сидела близко и мимо него, и как бы и сквозь него глядела на огни у снежной Невы. И желтые были, и голубые. Две полосы уходящие. И две еще друг к другу близкие поперек. То мост. И мелькали на нем и звенели вагоны.
Встала. По комнате стала ходить от окна к двери. И нежданно:
- А вам скажу. Пусть. Ему не скажу, а вам скажу. Как первому встречному. Так мне надо. Душу мне надо открыть. Смешно это говорят: душу открыть. Не для того ли открыть, чтоб из души что-нибудь вылетело, ворона такая черная, туда залетевшая? Поговоришь, а ворона со словами и вылетит... Так, что ли? Вот и у меня ворона такая. Черная ворона и поганая. У меня мог бы быть ребенок. Я бы его так же вот ненавидела, как эту мою ворону. Впрочем, нет. Я бы его ножом вырезала. На чердак бы забралась и разрезала бы себя. И околела бы впотьмах. А кругом бы крысы... Да. И скажу, и скажу, ворону выпущу. Вы умеете слушать?
- Иногда.
- Только ведь вернется ворона-то. Назад, пожалуй, прилетит. А вас я так спросила. Все равно мне. Не хотите - не слушайте. Чай вот пейте. А то за коньяком пошлите. Вот звонок. Мне встречного нужно сегодня. Встречного.
От окна к двери ходила и, правда, взоров его не искала. Блестели глаза. Шаль с плеча спустилась, по полу волочилась. Говорила голосом разнотонным, будто с кем-то спорила:
- Я любила. Понимаете, что такое любовь? Да! Он-то понимает. Понимает. Я любила. Нет, не люблю больше. Конечно. Такие уж не любят. Любила долго. Год. Год - это ведь много? Много? Любила и ждала дня. Так было у нас. Дня нужно было ждать, чтоб вместе можно было. Но я отдалась. Одного любила, а другому отдалась. Понимаете: отдалась. Отдалась! Почему? Зачем? Почем знаю... Слова он разные говорил потом... Да. Вот на этом диване. Но не в нем же суть, не в этом человеке. Суть в том, что я-то подлая, что проститутка я, коли без любви. Стало быть, можно было словами и поцелуями... А поцелуй-то разве возможен? Жила, стало быть, во мне подлость великая и пошлость грязная, всегда жила. А он, этот, только разбудил. И светлое
мое - это только обман был. Обман! И святое - обман. Любила год, а жила, на Божьем-то свете я жила двадцать два года. И все это тоже обман? И все, для чего я жила, это тоже обман? Конечно, обман: он ведь меня не силой взял. Себя, стало быть, обманывала, коли смогла. И ведь что! Ведь и борьбы настоящей не было. Это разве борьба, трагедия была?
- Теперь борьба. Теперь трагедия.
Сказал, как подумал.
Остановилась против него Зоя. Тускло так посмотрела. Поняла ли, что человек живой ей слово сказал... И опять пошла, и опять у окна повернулась. Но шаль подобрала.
- Борьба? Трагедия? Не борьба, не трагедия, а грязь во мне, пошлость во мне и подлость. Хотела ли бы я вернуть? То есть так, чтоб не было того вечера? А пожалуй, что и не хотела бы. Не факт же важен. Но и факт... Факт - случай. И показал он мне, какова я, каковы люди вообще и их чувства. Вот два месяца уж. Перед Рождеством он здесь будет. Он первый, кого любила, который ждал меня. Раньше бы ему быть, но я писала, лгала, оттягивала. Что ж! Ведь я скрыть могу. Счастливой быть могу. Но не то. Ему счастье дать? Опять не то. У меня глаза открылись. Мой этот, любовник мой, сегодня у Глеба сидел. И разве вы узнали его? Ведь не узнали же. И я лгала, и я молчала. Жених бы мой был, и его бы обманули. Что страшно мне? Простота мне эта нежданная страшна. Откуда я лгать научилась? С одного-то раза... А он... У него-то сколько этих разов? Не хотите ли пирожного, говорит. Это у Глеба. А жених мой... Про него этот тогда скажи: не думаете же вы, что ваш вам не изменял. Это он потом, когда я заплакала. Изменял? Зачем изменял? А теперь глаза открылись. Конечно изменял. Всегда изменял. Сейчас вот где-то там изменяет... Что страшно? Что чудно мне? Не я одна погибла, провалилась куда-то. Все люди со мной в болото провалились, в топкое, в зеленое. И все равны опять. Раньше равны были потому, что я на горе стояла, на обманной горе, и лучи видела, и всех людей в лучах этих. А теперь в болоте равны... Нет, не улетела ворона моя поганая. С ней мне и жить. И напрасно я вам говорила. Но не бойтесь, не жалею. Вы - встречный. И потом еще, с той поры, как глаза мои открылись, страха во мне нет. И почему не говорить об этом? Говорила же я раньше о вечной любви, о чувствах высоких. Естественным казалось. А теперь... Ну, да к чему! Душу открыла, распахнула, а ворона ни с места. Так же противно все и гадко. Противнее еще. Почему противнее? Потому что надежды меньше. На этот вот сегодняшний час какая-то надежда была тайная. Ну, да что! Жить скучно. Одной остаться противно. Не говорила никому, а на людях все же. Петербург гадок мне. И от жениха убежать хочу. От хорошего моего, от любви девичьей. В Москву навязалась сегодня. Глеб говорит: здесь. Я в сестры милосердия надумала. Хорошо в сестры пойти? На войну?
Уже сидела у стола, рукой подперев голову.
- Зачем в сестры милосердия? Я недавно в газете читал: миллиардера американского и филантропа попросили на Красный Крест пожертвовать. Нет, говорит, ни пенса: я против войны. На школы извольте. И правда. На пушку ли жертвовать, на Красный ли Крест. Красный Крест даже нелепее. В одном поезде едут люди; одни предназначены быть ранеными, а другие их лечить будут. Все равно ведь солдатом ли на войну идти, сапером ли, врачом ли. Злое дело. А всякая гуманность только узаконяет войну, делает ее более возможной. Здесь одно возможно, старый совет: отойди от зла. Но вам не этого, конечно, надо. Вам уйти надо, от себя уйти. Что ж, поезжайте. С войны приедете, вовсе уж никого и ничего любить вам нельзя будет. Если этого хотите... Утешиться можно. Многих тешит бездна, разверзающаяся у ног.
- Да, да! Убийство... Организованное убийство... Это, пожалуй, так... Но и в нашем деле...
- Что наше дело! Если, или вернее, когда история выработает кодекс революционных законов, с того дня революция будет так же противна душам людей, как нынешняя война.
- История выработала уже революционную этику.
- Это какую же? Ту, которую завтра приведется оставить...
- Я говорю про историю русского движения.
- Ну вот и я про ту же этику. Мне кажется, что ее-то и нужно оставить...
Заблестели глаза Зои. Забыла свое горе женское.
- Тем-то и свято русское движение, тем и поставит оно страну наверху горы, что в нас душа поет, что только мы, русские интеллигенты, чувствуем правду... да, да, пусть Божью правду...
- О двух концах эта правда. У меня вот дядя есть...
- Зачем дядя! И у меня тетка есть. Я про Россию. Я про Россию. И этика эта самая... Без нее мы ничто. Понимаете ли вы, Виктор Макарыч, ничто? Меньше, чем какая-нибудь Швейцария. Я Глебу раза два говорила. Глеб смеется, но у Глеба русская душа. А у вас не русская. Не русская. Да и нет у вас души вовсе.
- Это почему?
Смотрел на Зою. Лицо ее было таким, каким он представлял свое лицо часто. Любовно к ней и искренно наклонился.
- А то свое вы и забыли.
- Да, забыла. А, может, и не забыла. Вам-то к чему?
- К тому, что одно это. Одно. И это ваше горе, и то. От одного все это. От одного свойства души. И не привык я в этих делах быть старшим. А вы как бы просите: будь! будь! А потому - прощайте! Нет, не потому: мне в десять надо дома быть. Прощайте. И позвольте к вам зайти когда-нибудь. К вам зайти захочется. Знаю.
Прощался. Улыбка загадочная на чуть знакомом лице. Думал: нужно понять. И забыл, слыша:
- Я с вами по коридору. Задвижка там.
Шли по коридору. Молчали. Вышел на лестницу. Зоя, заперев дверь цепочкой, сказала-прокричала ему, там стоящему:
- Юлии Львовне от вас кланяться? Завтра увижу.
Раньше, чем грохнула дверь, услышал веселый смех. И потом ничего. Спускался по каменной лестнице. Вылез кашляющий швейцар.
На мосту подумал-шептал:
- Странная... Но я ведь сам навязался... Хорошая, должно быть. А Юлия - это не хорошо. Не надо. Подруги, наверно.
За мостом подрядил извозчика.
- Ну, что же. Вот и радость жизни. Радость жизни, радость жизни.
И повторял так. И проехали длинный путь.
Только пришел и лампу засветил, заслышал стук.
- Войдите.
- Это так, но почему вас нет?
- Вот я.
- Сейчас вот вы, а... Часы есть?
- Вот часы. А что?
- Двадцать минут? Двадцать минут. А для нашего брата это не двадцать минут, а, может, год крепости... Нет, что год? Не время только... У нас ведь не только: время - деньги. Ваша эта дуреха в комнату не пускала. По тротуару прохаживаться не больно ладно. Где у вас спят? Мне утром надо.
- Вот.
- За подушку спасибо. А больше не надо. Пальто вот.
К столу подошел Виктор. Сел. Чтоб думать о большом, о своем. Увидел телеграмму. Обрадовался. Будто был он шахтер, заваленный землей, и увидел огонек. Город ли надоел? Люди ли? Безлюдье ли?
В телеграмме было:
«Семен скончался. Приезжай. Необходимо увидеться. Ответь. Брат».
- А, так у вас там...
И Виктор разделся и лег.
Не спалось. Тяжелое дыхание каменным сном спящего Николая. Вспоминался голос нежданной Зои, истеричный и родной как бы голос.
