Ревекка Фрумкина - О нас - наискосок
В конце концов я почувствовала себя настолько измотанной, что решила прерваться и несколько дней много читала. Одна из новых тем - это разговоры о том, что русская интеллигенция сделала свое дело и может - или даже должна - уйти. По-моему, это некие (подсознательные?) ширмы для оправдания непреодолимых противоречий между традиционными интеллигентскими ценностями, исчезновением привычных врагов в лице госдавления и цензуры - и прессом всеобщей коммерциализации, под которой медленно и неуклонно погибает все, начиная с музеев, библиотек и журналов. "Любимый журнал" ["Знание - сила". Прим. авт.] тоже на грани - из-за цен на бумагу.
Почему-то хорошим тоном считается говорить, что вот наконец интеллигенция теперь будет "как у них" и оставит свои претензии быть чем-то большим. Конечно, нормального рынка интеллектуального труда у нас нет и долго еще не будет из-за нашей тупости, а в еще большей мере - из-за нашей нищеты. Но стоит подставить вместо интеллектуальный - интеллигентный, как сразу ясно, что словосочетание "интеллигентный труд" - это абсурд.
Любопытно, что мало что понимающие в нашей жизни иностранцы именно эту разницу между интеллектуалами как работниками умственного труда и интеллигентами как носителями определенного нравственного начала отлично чуют.
Пока хорошо держатся "Октябрь" и "Знамя", а кроме того, "Независимая" все-таки сильная газета. И "Эхо Москвы" держит марку. Сережа Мясоедов, племянник моей подруги Оли, которому еще нет и 30-ти, создал Баховский оркестр, и он собирает полные залы - а ведь ребята там чуть ли не три месяца вообще не получают зарплату. Так что интеллигенция и интеллигентность еще есть. Чего нет - так это естественной, нормальной жизни. Как известно, жизнь есть и на войне - так вот, мне кажется, что мы как бы на войне, но без перспективы дожить до перемирия.
Для нормальной жизни мне нужны планы, а не мысли вроде "хоть бы пережить эту зиму". Не так много у меня впереди зим!
Ну, опять нагнала мрака! Пишите же!
3 апреля 1992
Дорогой Андрей,
Вы, наверное, помните, что много лет назад нашумела замечательная именно своей бесхитростностью повесть Наталии Баранской "Неделя как неделя" - о повседневной жизни обычной загнанной советской женщины с двумя детьми и мужем, работающей в каком-то техническом НИИ. Одна известная писательница [Н. И. Ильина. - Позднейшее прим. авт.] мне тогда возразила, что непонятно, на что претендует героиня: она же лишена каких-либо высших запросов! На самом же деле трагизм повести и состоял в том, что достаточно двух детей, чтобы жизнь женщины была сведена к элементарному выживанию.
Могла ли я думать, что на седьмом десятке я должна буду, в сущности, уподобиться героине этой повести! Судите сами: раньше доктор наук вроде меня получал 400 р., а починка обуви стоила в пределах 5 - 8 р. Теперь при самых больших усилиях я могу заработать в лучшем случае в 10 раз больше, а та же починка подорожала в 25 раз. При этом в отличие от моих доходов, цены растут ежедневно.
Я далека от мысли, что Вас интересует стоимость набоек, но это фокальная точка любого разговора. Встречаются люди и говорят "Только давай не будем о ценах", а через две реплики все равно эта тема возникнет.
Более всего меня бесят разговоры о том, что ученые должны сначала заработать, а потом уже пусть эти деньги они и тратят на свои научные причуды: под "причудами" надо понимать фундаментальные исследования. Можно подумать, что Резерфорд заработал деньги на Кавендишскую лабораторию!
На днях зашел ко мне по делу Н. Как Вы знаете, я обычно спрашиваю всех, с кем у меня простые отношения, не хочет ли человек поесть. Вместо ответа какая-то заминка, и я вдруг просто кожей испытываю то, что называется deja vu ("это уже было"). Было! Только спрашивала не я, а мама, а на пороге нашей комнаты в Перми стоял писатель Каверин. Это эвакуация, зима 42 или 43 года.
Лучшее, что я могла сделать, - это сказать Н., что когда начнем голодать, то предупрежу, чтобы приходил со своими сухарями.
Я обнаружила в себе совершенно не свойственный мне ранее "внутренний жест": я чувствую себя обедневшей аристократкой, живущей в разрушающемся фамильном замке и тратящей жалкие доходы на кофе, книги, почту и лекарства. Если учесть, что моя бабушка по отцу мыла полы, чтобы прокормить 11 детей, и что единственной роскошью в семье моих родителей было купленное для меня фортепиано, то понятно, что это своего рода иммунная реакция на чудовищное расслоение, которое пронизывает весь социум.
Меня мало волнуют гуляющие по Тверскому бульвару раскормленные собаки со своими не менее раскормленными хозяевами - как написал когда-то Юрий Левитанский, "каждый выбирает по себе время для любви и для молитвы". Но ведь я вижу, как мои же бывшие ученики и коллеги начинают откровенно халтурить под вывесками каких-то новых "Центров", частных колледжей и прочих сомнительных организаций.
Оказалось, что совсем мало людей имеют мужество заниматься своим делом вне зависимости от конъюнктуры. Нет, все-таки самый честный заработок в моих обстоятельствах - это уроки.
Неожиданно для себя самой я тут написала "эссей", где частично затрагиваются эти темы: быть может, для "любимого журнала", но на деле, конечно, для собственного успокоения. Это как умственная гигиена. Чтобы "укрепиться духом", читаю замечательную книгу воспоминаний о Нейгаузе, где есть его письма и многое другое. В свое время мы с отцом почти не пропускали его концертов.
Забавная новость: Шрейдера избрали в Академию естественных наук по отделению теологии. Не вполне естественная наука, некоторым образом. А за Шрейдера я искренне рада: вот уж кто всегда останется самим собой!
20 мая 1992
Дорогой Андрей,
давно о Вас ничего не знаю. Надеюсь, Ваши письма где-то в пути.
Про нас писать все сложнее, поскольку получается, что хуже некуда, но становится все хуже. Как не приведи Бог видеть русский бунт, так и русский бизнес - тоже не приведи.
По старой привычке для меня год кончается перед летом, а начинается 1 сентября. Тем более сейчас, когда кое-кто из моих подопечных будет поступать в вуз. Самое время решать, чем я буду, кроме своей науки, заниматься.
По-моему, лучший плод нашей свободы - это "альтернативное" образование, а попросту говоря - свободные программы в школах и еще - некоторые новые вузы. Та среда, которая в свое время была возможна только во 2-й московской школе, - власти были не так глупы, чтобы долго терпеть этот рассадник вольномыслия! - эту среду сейчас в принципе возможно создать везде, где для этого найдутся люди.
Поразительно, что, несмотря ни на что, педагог-энтузиаст, полностью поглощенный своей работой, - это по-прежнему вполне характерный для Москвы феномен. Судя по Вашим письмам и моим собственным наблюдениям, такие энтузиасты на Западе обретаются не в школах и университетах - для этого достаточно профессионалов, - а в хосписах, в приютах для наркоманов, в командах спасателей.
Вы помните И.? Он приходил к Вам в клуб "Компьютер" еще совсем мальчиком. Это интересное поколение. В случайной беседе я упомянула о том, что шесть лет назад меня не пустили в Париж только потому, что у меня там не родной брат, а всего лишь двоюродный. Это для них звучит совершенно таким же парадоксом, как для меня слова Ахматовой о том, как раньше - т. е. до 1917 г. - ездили за границу: утром давали дворнику червонец, а вечером он приносил паспорт.
Прежде всего, для них жизнь не разделилась на "до" и "после". "До" они были детьми, не имевшими возможностей выбора своего социального пути. Изменения и разломы в обществе совпали с их личностным становлением. Даже тот сравнительно небольшой "люфт", который тем временем возник между индивидом и государством, дал им возможность многое перепробовать без того, чтобы сесть на шею родителям или превратиться в маргиналов. Для них чиновник всего лишь досадная помеха, а не олицетворенное зло. Отсюда чувство, что главное - хотеть и быть настойчивым.
Они живут настоящим и не видят никакого резона уезжать из своей страны. Вот с ними-то я и останусь. И это уже будет другая жизнь.
Часть 2
ЗАВИДУЙТЕ НАМ!
Владимир Николаевич Сидоров
Его имя стоит на титульном листе моей кандидатской диссертации. Сам он, однако, не считал себя моим научным руководителем - я думаю, этот тип отношений был вообще для него не свойствен. Диссертацию мою он читать не стал - главное он знал, а неглавное ему было не слишком интересно. На главное у него было поразительное чутье.
Чем старше я становлюсь, тем глубже чувствую, в какой мере определяющим для моей судьбы было влияние его личности. Бесконечно важным было уже то, что такой человек существовал. Что по крайней мере два раза в неделю каждый мог войти в его кабинет, придвинуть стул к его глубокому кожаному креслу и слушать. Пока он был, можно было не задавать себе вопросов о том, что есть честь, достоинство, непокорность духа, благородство русского интеллигента. Все это существовало как свет и воздух, само собой разумелось и иным быть не могло.
