Михаил Садовский - Фитиль для керосинки
-- У меня ж нет никого... даже поговорить не с кем... -- Венька почувствовал вдруг, что ему ужасно жалко ее, что, может, она бы тоже побежала на край света, как он к дяде Сереже, чтобы только поговорить, и он тихо ответил:
-- Прости, пожалуйста... ты так всегда говоришь...
-- Как?
-- Ну, вроде, разыгрываешь меня...
-- Это я так... стесняюсь, -- шепнула Лизка и юркнула в дверь.
Вечером в стекло постучал Шурка. Венька вышел к нему.
-- Мы съезжаем, -- Сказал тот.
-- Почему?
-- Генерал с семьей на дачу переезжает. Нам машину дает вещи перевезти. А у него своя прислуга... народа много получается.
-- И куда вы?
-- В деревню к тетке... не далеко... двести верст всего... под Рязанью.
-- И когда?
-- Через три дня велено.
-- Жалко очень...
-- Послушай, Венька, -- поговори с матерью -- пусть разрешит тебе с нами. Я знаю, что она тебя не отпускает...
-- Это не она -- отец...
-- Он что, вернулся?
-- Нет. Но она сначала должна написать ему... в известность поставить... будто посоветоваться, а он не позволит... я знаю.
-- Ну, хочешь, я свою мать попрошу. -- Венька стоял молча и думал.
-- На все лето?
-- Ну, да! Там река, рыбалка, пасека... -- соблазнял Шурка.
-- Хочу, -- неуверенно ответил Венька и подумал, что теперь, после отъезда Эсфири, скучать ему тут не по кому. Он еще раз перебрал в памяти всех знакомых, родных и еще раз твердо сам себе сказал уже вслух: "Нет!"
-- Зря! -- Огорчился Шурка...
-- Ты не так понял! Хочу! Хочу!
-- А твоя дома?
-- Мама? Да!
-- Тогда я побежал за своей -- пусть договорятся. Она сама мне предложила -- я бы не решился попросить... а она сама, понимаешь... там здорово -- вот увидишь! Жди!.. -- и он убежал.
Есть природный оптимизм в натуре человека, который спасает его от уныния. Кажется, что все, что сейчас у нас есть -- будет всегда: мать, дом, друг... ни Венька, ни Шурка не задумывались о том, что в один горький час могут остаться без них, как не вспоминали каждую минуту, что рано или поздно обязательно умрут. Если бы мы постоянно думали об этом, то не смогли бы жить. Венька уезжал на лето. Это значило, что к первому сентября он снова вернется сюда -- в свой дом, в свой класс, к своим товарищам.. к своим врагам. Он не знал, что больше никогда не увидит их, а посетит этот поселок через много лет взрослым и ничего не узнает, так его перестроят, перекроят и изменят. Он и не думал об этом. И еще он не знал, что быть евреем не самое страшное -- а тем, что ты еврей, можно гордиться даже тогда, когда тебя гонят и втаптывают в грязь в той стране, где ты на свое несчастье родился. Это все ему еще предстояло узнать. А пока ...
ГЛАВА ХХII. ВСЁ РАВНО
Ему снова приснилась Эсфирь, да так, что он проснулся весь, обливаясь жарким потом, и никак не мог сообразить, что это не на самом деле Эсфирь его целовала, как Лизка, и так же нежно гладила сзади по голове обнимавшей рукой. Сердце колотилось. Сон улетел. Тревога навалилась -- непонятно почему. Все ведь было хорошо...
Утром Венька отправился к тетке попрощаться, потом долго стоял на краю пустыря, наблюдая, как гоняли настоящий, хотя старый и дырявый дерматиновый мяч. Его тоже пригласили в игру, но он отказался, посидел у забора склада и побрел дальше. В школе суетились старшеклассники -- у них шли экзамены. Венька прошел за ограду, остановился у парадной, задрал голову и смотрел на свое окно на втором этаже.
-- Ты что здесь? -- Окликнул его знакомый голос. Венька опустил глаза и уперся взглядом в сухое с двумя глубокими морщинами от носа к подбородку лицо Сковородкина. -- Обратно пришел проситься? -- Обычно Венька никогда не отвечал на вопросы противника перед дракой -- это только расслабляло... Он помолчал и спокойно ответил:
-- Здравствуйте, Иван Степанович. -- Эта вежливость обескуражила директора.
-- Здравствуй, Марголин. -- Он приналег на последнее слово. -- Как закончил год?
-- Одна четверка. Мне легко дается учеба, вы же знаете. До свидания, Иван Степанович! -- Венька тоже приналег на последние два слова.
-- До свидания... -- удивленно процедил директор вслед, -- если ты исправил свое поведение, дверь открыта! -- Венька оглянулся и снова убил Сковородкина вежливостью:
-- Спасибо! Мне там больше нравится! -- Теперь то уж точно назад никогда не возьмет, гад, -- этого он мне не простит. Все равно... Он прошел сквозь двор -- дыра в заборе была заделана. Венька удивился, прошел левее -- и там нет хода. Забор починили. -- Наверное, недавно, -- решил он, -раз еще не успели сломать. -- Обходить он считал ниже своего достоинства и полез через заостренные высокие прутья, держась за столб. Сверху, как никогда прежде, ему открылся овраг, сосны на склонах, вытоптанные желтые косички тропинок, затертые земляные ступени на круче, а там, на той стороне, насыпь и бегущая грязнозеленая электричка с хриплым свистком. Венька уселся на склоне, спустив ноги в овраг. Солнце приятно грело спину и затылок. Никого не было, и опять пришло "Все равно!" Оврагу все равно, что они тут дрались... что женщины боятся через него ходить, особенно вечером, что его кто-то любит, а кто-то боится... Он стал спускаться, пересек линию и незаметно и необъяснимо для себя оказался у дома Поздняковой. Баба Дуся возилась во дворе, согнувшись пополам. "Кур завели!"- Удивился Венька, увидев желтых цыплят возле старого тазика с какой --то едой... Нинки дома не было. Венька потоптался, размышляя, зайти ли к бабе Дусе, и не смог пройти мимо -- очень ему хорошо с ней было. От нее исходил добрый дух, который распространялся на всех, на "плохих", на "хороших" -- для нее все были грешные люди. Венька не всегда понимал ее, но чувствовал, что она его любит, и отвечал ей тем же.
Баба Дуся сказала, что Нинка поехала к матери на работу, а зачем уж -- это ей понять трудно, а ему спешить некуда, и сейчас она его чайком попотчует. Венька просидел у нее часа два, слушая рассказы, потом натаскал воды, закрутил петлю на калитке и прибил доску на крыльце, а то приходилось бабе Дусе скакать через поломанную ступеньку.
Дальше он отправился к Летнему. Тут хрипела музыка, и детишки играли в песочнице, а бабушки сидели по скамеечкам. Венька потоптался, не зная, как быть, и зачем он сюда пришел. Настроение явно стало портиться, какой-то туман затягивал все вокруг после разговоров с бабой Дусей, и Венька не мог понять, почему. Может, потому что уже не существует их театр. Он вспоминал, что по слухам Белобородку "опять посадили", выходило, что он уже сидел... Венька совсем расстроился. Он побрел домой. Стало жарко. Молодая листва и сосны наполнили воздух таким плотным ароматом, что, казалось, его можно пить, как компот. Венька остановился, подышал и почувствовал, что хорошее настроение опять возвращается. Наверное, я "бесчувственный эгоист", правильно меня ругает мама, когда очень сердится. Наверное... Шурка выскочил навстречу ему с расширенными глазами.
-- Отец приехал! -- Выпалил он
-- Чей? Твой? --Удивился Венька. Он знал, что отец ушел от них уже давно.
-- Балда! Твой!
-- Мой? -- Венька даже задохнулся.
-- Смотри, не поддавайся, обязательно поедем! Слышишиь! -- но Венька уже бежал домой -- он понял: что-то случилось.
Отец был человеком очень сдержанным, и, хотя всегда называл Веньку уменьшительно, очень редко выражал ласку. Поэтому, когда он обнял сына и прижал к себе, Венька по-настоящему удивился и понял, что был прав: что-то случилось. Они дожидались матери вместе и говорили обо всем на свете, кроме сегодняшних дел. Мама пришла намного раньше обычного -- оказывается, отец ей позвонил. Она с тревогой смотрела на него, и в глазах ее был вопрос. Он и прозвучал:
-- Что теперь делать?
-- Жить. -- Ответил отец.
Самое странное, что отец не возражал против Венькиной поездки, когда мама ему сообщила об этом. Наоборот, он даже, вроде, обрадовался и сказал, что это отлично -- пожить в деревне и набраться крестьянской мудрости и мускулы поднакачать на работе. Сам он был крепким, с очень сильными руками -занимался гимнастикой в молодости. Он никогда не болел, ел все подряд и на вид никак не производил впечатление инвалида. Но Венька знал, что левый глаз его ничего не видел -- был перебит осколком какой-то нерв, и иногда приступы страшной головной боли после контузии так мучали его, что он глухо стонал и сотрясался от рвоты, а потом лежал обессиленный по нескольку часов без движения.
Радость от того, что он всетаки едет, не заглушила Венькиной тревоги -- он хотел знать, в чем дело, и не мог спросить.
Eго отправили спать, а сами родители сидели за столом напротив друг друга и почти шепотом разговаривали. Под воркование их голосов Венька заснул. Как всегда заполночь он услышал тихий разговор уже из родительской кровати, который в другое время наверняка шел бы на высоких нотах. Он проснулся, когда мама говорила отцу:
-- Ты никого не слушал, ты всегда все лучше знаешь!
-- А что надо было делать? Ехать? Удирать? Я тебе сказал -- поезжай.
-- Теперь поздно говорить -- вот, эта дверь захлопывается... уже захлопнулась. Я поеду с тобой...
