Петр Боборыкин - Жертва вечерняя
— Так ты и проживешь без любви, — говорю я Степе.
— Так и проживу.
— Ну, а если тебя полюбят?
— Я постараюсь, чтоб не полюбили.
— Экий глупый! Разве тут можно стараться или не стараться?
— Я скажу сей девице или матроне: сударыня, если вы действительно способны жить той идеей, которой я живу, я вам не могу запретить сближаться со мной; но пылких чувствий вы во мне не обретете.
— Дурак ты, Степа, и больше ничего. И все это ты врешь. Если б я захотела, я бы тебя непременно влюбила в себя. Ты что думаешь: одни только, как вы изволите выражаться, интеллигентные качества привлекают вашего брата? Как бы не так! Вот ты учишься, учишься, а потом и втюрился в какую-нибудь дуру, немецкую кухарку или другую простую женщину. Да, мой друг. А кто в деревне засядет: какой бы умный человек ни был, а кончит тем, что свяжется с крестьянской бабой и сочетается с ней законным браком.
— Отчего это у тебя так часто слово любовь на губах? — спрашивает меня Степа.
Я задумалась. В самом деле, никогда я прежде ни с кем не говорила о любви: ни с мужем, ни с Домбровичем, да и не мечтала об ней никогда, как другие женщины,
Степа в ночном полусвете видит очень плохо. Вряд ли он заметил, что я покраснела. Но он все-таки взглянул на меня многозначительно.
— Противный француз! — обругала я его и оттолкнула от себя. — Надоел ты мне своими наблюдениями. Нельзя тебе сказать ни одного слова по простоте…
— Да и ты тоже хороша, Маша, — смеется Степа. — Со мной-то тебе, кажется, нечего церемониться. Ты теперь совсем выздоровела. Ну и показываются наружу все здоровые силы твоей натуры.
— Это еще что?
— А то, что тебе есть чем любить, ты и хочешь любви, тем паче, что до сих пор оного чувствия не знала.
— Разве можно, Степа, говорить это так, прямо?
— Тебе можно… Беды в этом никакой нет. Сила готова. Остается теперь найти объект.
Я хмурилась, волновалась; но слушала его с жадностью.
— Какой же это объект?
— Известно какой: мужчина.
— Покорно благодарю.
— Не нравится тебе это выражение, я употреблю другое: характер, натура, тип.
— Ну, а если этот тип будет рассуждать так, как и ты?
— Выбери такого, у кого есть чем любить.
— А тебя взять в наперсники?
— А меня возьми в наперсники.
— И ты будешь этим очень доволен?
— И я буду этим очень доволен.
— Дурак.
Я все-таки его расцеловала… не знаю уж почему.
— Ты спишь дурно? — спросил он меня на прощанье.
— Совсем не сплю.
— То-то.
— Ну, что: то-то?
— Да пока не следовало бы тратить здоровье-то попусту. Мы с тобой вместо сиденья на террасе будем каждую ночь перед спаньем гулять часа два; так, чтоб совсем измочалилась. Вот и сон придет.
Ох, уж эти мне сочинители! Степа и Домбрович — небо и земля; а ведь и тот и другой все резонируют и смотрят на нас, женщин, как на какие-то аппараты: тронул одну пуговку, будет так действовать, тронул другую — иначе.
Степа все-таки милый. Я его ужасно полюбила-полюбила… настоящее ли это слово?.. не знаю… Но где же объект?
11 августа 186*
11 часов. — Воскресенье
Сегодня сижу я у себя в гостиной и зубрю. Дверь на террасу была отворена: я слышу громкий разговор в Степином кабинете.
Кто бы это? — думаю. Прислушиваюсь: мужской голос. Говорят по-русски. Голос высокий, немного даже резкий, но очень звучный; так что до меня долетало почти все то, что говорил невидимый незнакомец.
Слышу слова: Париж, Гейдельберг, фамилии чьи-то и, разумеется, интеллигенция и инициатива. Без этого физикусы обойтись не могут.
Слышу также, что гость Степы отвечает короткими фразами, точно пришпиливает их. Мой же Степан Николаевич говорит, по обыкновению, длинные монологи.
Разговор обрывается, потом вопрос Степы:
— Вы ведь еще поживете здесь, Александр Петрович?
— Да, я до осени, — отвечает Александр Петрович.
— Так вы, милости прошу подышать к нам, на лоно природы.
— Да вы здесь с кем живете? — спрашивает гость.
— Меня кузина приютила. Позволите вас с ней познакомить?
Гость что-то промычал.
— Я потому спрашиваю, что вы ведь всех русских женщин уничтожаете огулом. Ну, а эта из ряду вон.
— Заеду, — отвечает гость. Несколько его слов пропало, и потом он, остановившись, верно, в дверях, добавил:
— На Надеждинской, против коннозаводства.
Я, право, не подслушивала; но считала глупым удалиться с террасы. Фраза Степы насчет взгляда незнакомца на русских женщин кольнула меня. Степе вовсе не следовало так меня отрекомендовывать какому-нибудь физикусу. Я сейчас же решила, что гость нигилист.
Разговор смолк, и слышны были шаги их по лестнице. Я, грешный человек, обогнула террасу и остановилась так, что меня из-за трельяжа не было видно; а я их могла рассмотреть.
Спускаясь по крутой лесенке, они продолжали говорить. Насчет болтовни русские мужчины и нам не уступят.
Гость спускался первый, с открытой головой. Я сразу же его осмотрела с ног до головы. Он был весь в белом. Росту он небольшого, плечистый, с очень странной головой: я такой широкой головы не видала. Лицо продолговатое, почти четвероугольное. Нос большой и прямой. Чистые голубые глаза. Толстые и яркие-преяркие губы, нижняя немножко оттопыривается. Зубы такие же крупные и белые, как у моей Ариши. Борода у него также четвероугольником, а щеки обриты. Волосы на бороде и на голове волнистые, густые и ярко-русые, почти рыжие. Он ходит мешковато, даже, кажется, выворачивает ноги внутрь. По жестам и по всей фигуре, не салонный кавалер.
Почему же я записываю все его признаки, точно на паспорт, — не знаю. Но у него одна из тех физиономий, которые сразу же врезываются в вашу память.
Somme toute, presque une belle tкte.[241] Степа пошел его провожать на шоссе. Я села на прежнее место и взяла книжку, как ни в чем не бывало. Мне, однако ж, захотелось поскорей узнать про гостя, а Степа вернулся только к обеду.
— У тебя кто-то был, — сказала я индифферентно (выражение Степана Николаича).
Он сначала как-то странно улыбнулся, а потом спросил:
— Знаешь, Машенька, кто у меня был?
— Почем же я знаю?
— Тот самый заграничный знакомый, с которым мы о разгульной жизни спорили.
— Как его фамилия?
— Кротков, Александр Петрович.
Я, конечно, промолчала, что знаю уж его имя.
— Кто он такой? — спросила я уже менее индифферентно.
— Ученый.
— Да он еще молодой человек…
Я проговорилась и ужасно покраснела. Степа понял, должно быть, что дело нечисто; но все-таки, без всякого ударения, сказал:
— Ты, значит, нас видела, Маша?
— Да, я тут с террасы…
— Г. Кротков — экземпляр не из мелких.
— Так что годится и в объекты? — вдруг спросила я. Он, кажется, забыл, на что я намекала.
— В какие объекты? — переспросил он.
— Противный ты, Степа… не помнишь сам своих слов.
— Ах, да!
Он расхохотался.
— Да, Маша, этот юноша калибру недюжинного.
— И есть чем ему любить?
— Да, у него не та организация, как у нашего брата.
— Что же он делает?
— Работает.
— А сюда вернулся совсем?
— Нет, собирается опять назад осенью.
— Куда?
— В Германию.
Зачем я делала все эти вопросы? Как глупо! Степа сказал мне, однако ж:
— Ты мне позволишь, Маша, привести его как-нибудь… Он резок, но у него оригинальный и приятный ум.
— Ну, а русских женщин он всех огулом презирает?
Я просто начала дурачиться. Степа опять сразу не понял.
— Почем ты знаешь? — спрашивает.
— А вы зачем так громко говорите? Мне не затыкать же уши…
— Коли ты слышала наш разговор, тем лучше. Тебе, стало быть, следует теперь изменить взгляды Кроткова на русских женщин.
— Вот еще очень нужно!
— Нет, уж ты не капризничай.
Я ничего не ответила. Посмотрим — действительно ли этот Кротков объект?
14 августа 186*
10-й час. — Среда
Я ездила в город кое-что купить. На Невском выхожу из магазина Кнопа и сталкиваюсь как раз — с кем же?
С г. Кротковым.
Он костюма своего не меняет. Все также в белом и в большой соломенной шляпе; точно какой плантатор.
Он меня, разумеется, не мог узнать, потому что не видал. Шел он с каким-то пакетом в руках: кажется книги. Когда идет, качает все головой вправо и влево.
Мне нужно было спуститься по Невскому до пассажа, и я пошла вслед за г. Кротковым.
Иду и думаю себе: "Выслежу я, куда этот физикус отправляется".
Интересного в этом было очень мало, да вдобавок меня душил нестерпимый жар; но я все-таки шла, не отставая от белой фигуры. А походка у него прескорая.
Ведь какая я еще девчонка: он мог несколько раз обернуться и пожалуй бы заметил, что я за ним слежу. Степа представит мне его на днях, он меня узнает, и выйдет весьма глупое quiproquo.[242]
