Борис Фальков - Тарантелла
Вот, вяло начинает теплиться наше бра, больше разогреваясь, чем возгорая. И пока оно разогревается - ты, пренебрежительно фыркая и на этот раз не обходя лесенку, храбро ступаешь в её пролом. И, конечно, попадаешь в ловушку.
Вытащив из-под корыта рюкзачок, ты раскрываешь его и сразу обнаруживаешь, что опоздала: шмон уже состоялся. Всё твоё бельишко перевёрнуто, смято, будто кто-то примерял его и в спешке cовал назад. Ты укладывала свитер на дно, теперь он сверху. Пачка трусов испачкана зубной пастой, пакет с предохранительными тампонами вскрыт. К тому же, твой рюкзачок явно полегчал, душенька, тебя изрядно облегчили, грамм эдак на семьсот. С облегчённым рюкзачком в руках ты проделываешь симметричную перебежку, тра-та-та, и ещё одну - в обратном направлении, после каждой триоли приостанавливаясь и поёживаясь, как от холода. Коленки твои хвалёные дрожат, подгибаются, и потому ты замираешь в незавершенной позе, в полупозе, на четвертьпальцах. Чудом сохраняя в ней равновесие, ты зарываешься в свой рюкзачок носом, вновь перерываешь свои убогие тряпки. Вот это ущерб - так ущерб, не выщербленная царапинка - глубокая рваная рана. Что, миленькая моя, скажешь теперь, как назовёшь её?
- Тю-тю, - произносят твои губы. Что ж, имя найдено верно: твоя "Беретта" и впрямь тю-тю. Вот уж теперь тебя, облегчённую, легко понесёт твой гневный галоп! Взнесёт со всеми твоими шмотками прямо на его родину, в небеса.
Холод пронизывает тебя всю, возможно, холод уже небесный. Твои похолодевшие пальцы бессмысленно ковыряют подкладку рюкзачка, будто ты надеешься под ней обнаружить пропажу. Напрасно, это тебе не удастся, а вот им удаётся всё: они обнаружили твой магнитофон, они выкрали твоё оружие. Они подтвердили все свои подозрения. И теперь, когда ты, наконец, заплясала от их укусов, чего дальше ждать от них? Чтобы тебя пристрелили твоей собственной хлопушкой, девушка, не иначе.
И всё же, если б "Беретта" осталась на месте и после обыска - положение было бы куда опасней, стало бы безнадёжным вполне. А так... остаются надежды на то, что не только ты их, а и они тебя боятся, кошечка. Кроме того, происшествие до конца прояснило роль того жирного парня, сидящего внизу: теперь сомнений нет, он заодно с ними. А любое прояснение, прозрение - благо. Пусть и жестокое - оно лучше, чем опасный туман перед глазами. Слушай, а давай теперь помчимся вниз и устроим ему скандал, эдак немудряще, по-бабски! Ведь добиваться у него ответов всерьёз - лишь напрасно терять время и нервы. Он ведь никогда ни в чём не сознается, скотина. И вообще, хозяин он или наводчик, это не так уж важно: главное, проникнуть сюда так, чтобы он не заметил, нельзя. Без его согласия или приказа не пошмонаешь тут, ведь он сутками, годами не меняет сторожевой позиции, не отлепляет от стула вонючий свой четырёхглазый зад. Эта возникшая в твоём воображении картинка обновляет позыв ко рвоте? Прикажи-ка своему воображению заткнуться.
Заткнись, приказываешь ему ты, надо глянуть на случившееся прямо, в упор. Увидеть его как оно есть, как оно и дано. Всё случившееся и продолжающее случаться, все эти молниеносные события, преображения комнаты и прочего... Будто действительно наступила вторая, совсем другая половина жизни, другая жизнь. Да, такое соответствует и канонам замедленного старения: с возрастом близорукость частенько превращается в дальнозоркость. Но метаморфозы канонической жизни ведь так протяжённы, так томительно длятся! А эти явились вмиг, как землетрясение, как молния, случившиеся не извне, а внутри. Похоже, именно там, в тебе, а не в небесах над твоей головой сверкнула эта молния, и затряслась не твердь небесная, а твердыня сердца твоего. Но ведь всякое внутри - это лишь ближайшая к тебе область извне. И все небеса - твоё собственное сердце.
Всё, что происходит там, происходит давно, только ты ничего не замечала, отказываясь носить очки. Когда состарится змея, и не видит, уползает в пещеру свою, и линяет там, и снова становится молодой. А между тем, можно было так и не напрягаться, достаточно было носить очки с соответствующими диоптриями. Простому - соответственно простое, приёмы должны соответствовать выражаемому содержанию, иначе они вовсе не приёмы, а бессодержательные сами по себе вопли.
Вот, тебя трясёт от страха, и правильно, это правильное средство выражения содержания такой мысли, ибо это страшная мысль. Но при этом ты, всё-таки, и вопишь, а это совсем не правильный приём: о чём тут вопить? Состарилась ли ты до поездки сюда, а сейчас лишь узнала об этом, или меняешься сейчас, у себя на глазах, всё равно: ты становишься старой вмиг.
- Оставьте меня в покое, все! - продолжаешь, тем не менее, вопить ты. Начто мне все эти ваши перемены? Не хочу, не желаю.
А ведь только что жаловалась на их отсутствие. На тягостный повтор одного и того же, на бесконечное дление неизменной данности, на невыносимую скуку.
- А-а... да начто же им моя "Беретта"!
А начто она нам, если честно? Нас и без неё - и с нею будет продолжать трясти. Это гнев наш потрясает индюшиными складками под нашим подбородком, перебирает их своими резвыми пальцами. А-а, вылетает из них, трепеща крылышками, очередной твой вопль. Э-э, да так все они, настырно пытающие тебя, услышат его, и обрадуются ему. Услышит его и жирный парень внизу, а уж как обрадуется он! Ты колотишь кулаками в стены, царапаешь их когтями. Штукатурка забивается под них, это больно, но не больней самого твоего открытия. Но ты колотишься в стену и грудью, всем телом, а так становится больно и мне. Начто же мне-то такое, за что? Ну вот, ты и добилась, послушаем теперь, как хрустит в кармашке шортов оправа твоих любимых светофильтров. А теперь достанем изувеченный её трупик и скорбно поглядим на него. У скорби есть основания, это грубая работа: следует не размозжать материал, а преображать его. И что же ты скажешь теперь, когда и светофильтры твои драгоценные тю-тю? Скажи-ка: да.
- Не-е-ет!
Кричишь от удвоенной боли ты, и отбрасываешь покорёженный скелетик с такой брезгливостью, с какой не отбросила бы и паучка, разыщи ты его и раздави. Тебя освобождают от твоих вещичек, избавляют от одной за другой, погоди, тебя облегчат и дальше... Ущербы облегчают, и чем больше их - тем легче идёт дело, котик. Со всё более подлинным облегчением, чем дальше - тем скорее, верь мне. Ведь кто бы ни грабил тебя - ограбил тебя я.
Этот болезненный вскрик сердца немного усмиряет головную боль, и она приотпускает нас, как прежде приотпустила тошнота. Но, чуть приосвобождаясь от боли и тошноты, мы сразу лишаемся их помощи, защиты от зуда. Они уже не отвлекают нас от него - и он накидывается на нас с такой жадностью, будто его-то освободили совсем. Наиболее беззащитной, уязвимой, оказывается наша талия, в том месте, где шорты собрались в складки под тесным ремешком. Натёртая этими жёсткими складками кожа уже, собственно, не зудит, а горит, как от воспаления или ожога. Мы охватываем талию поверх ремешка растопыренными пальцами, большим и указательным, так, чтобы в углубления ладоней поместились подвздошные кости. Это ведь привычная нам, успокаивающая поза. Обнаружив, что талия не вмещается между буграми Юпитера и Венеры, мы прижимаем твои ладони покрепче - но нет, ужать её не удаётся. Гребни костей совсем не прощупываются, зато между всеми пальцами вспучиваются тугие, налившиеся жидкостью валики. Ещё сильней мы прижимаем ладoни. Зуд не становится слабее.
Тогда мы быстро расстёгиваем ремешок, затем и пуговицу на шортах, и впиваемся в высвобожденную из-под них, сразу же прилипшую к ладоням, насквозь пропотевшую кожу ногтями. Потом опускаем голову и глядим туда, не доверяя ощущениям рук, так они непривычны... Живот очевидно вздут, никаких сомнений. Что ж, нас вполне могли тут отравить. Дон Архангел Цирюльни, Сан Фуриа и всей Кампаньи - не безобидная моль, пусть и вполне человеческая. Этот повсюду успевающий летающий тарантул с именем и рожей преуспевающего ангелочка, придушивший своего родного дядюшку, травить тоже должен уметь. Так, между прочим... Известно, как это делается. Сплюнул в молоко яд, прополоскал зубы и поднёс дорогим гостям стаканчик. Бесплатно, чтоб не вздумали отказаться, от всей души.
Мы пытаемся задвинуть поглубже под шорты хотя бы одну руку, правую. Это не сразу получается, слишком туго они прилегают к бёдрам и взбухшему животу. Тогда мы левой рукой расстёгиваем взвизгнувшую молнию, применив не соответствующее результату усилие: так плотно её зубцы забиты пылью. Мы гладим тугие, но не напряжённые, а набрякшие ткани мышц. Такая разбухшая резиновая грелка. Она и горяча, эта грелка, будто в неё совсем недавно залили кипяток. Три дня без привычных гимнастических упражнений - и пожалуйста... Хотя почти ничего не ели. Питались, собственно, одним духом.
Прикосновение к горячему животу чуть более прохладной ладони тоже не успокаивает, совсем наоборот - подстёгивает зуд. Мы трём этот воспалённый бурдюк, покрепче прижимая к нему ладонь, ещё и ещё. За нею тянутся, болезненно прилипая, волоски. Набившаяся в них пыль, подобная тончайшей пыльце на крыльях бабочки, немедленно превращается в чёрные катышки. Зуд и от этого нисколько не уменьшается, только разогревается и сама ладонь. И тогда мы сгибаем пальцы на правой руке, чтобы всё же добраться до него, чтобы содрать с себя шкуру и начать скрести само мясо. Теперь это абсолютно очевидно: зудит не на поверхности - под кожей. Там залегают источники зуда, подспудно - но всё же не на очень большой глубине.
