Юлий Крелин - Хирург
– А вот если бы в детстве книги читал, знал бы, а не говорил глупости. Лекарство такое было в начале века от камней в почках. Читай «Кондуит и Швамбрания». Как я эту книгу любил!
– Не понял, Евгений Львович, при чем тут.
– При том, что звучит противно – уродонал Шателена. Еще там было имя, тоже лекарство, кажется, – Каскара Саграда. А может, я путаю. А во-вторых, в книге этот уродонал подносился как враг всего номер один – некий адмирал Шателен. Противно, в общем. Сестры дадут. Командуй, адмирал.
И опять, как говорится, сказано – сделано.
Конечно, это оказался рак. И опухоль располагалась у самого начала протоков, так что желчь в кишку отвести не удавалось. И конечно, никакой срочности. Пришлось Мишкину выдумывать, как сделать обходной путь для желчи. Игорь проделал новый, другой ход из печени в желчный пузырь, а пузырь сшил с кишкой. Мишкин Игорю помогал. Все это было бессмысленно, так как рак был уже сильно запущен и больному в любом случае ничего не могло помочь, даже если осуществятся небольшие возможности после этой операции – уменьшить или даже совсем ликвидировать желтуху. Мишкин оставил Игоря Ивановича одного зашивать кожу, а сам пошел в ординаторскую.
Вскоре пришел и Игорь:
– Евгений Львович, а как называется это вот, что мы сделали?
– Напрасный труд.
– Ну, это понятно, а операция эта по автору ведь как-то называется?
Позвонил телефон. В приемное отделение привезли тяжелого больного. Игорь пошел. Звонит:
– Евгений Львович, прободная.
– Желудка?
– Вестимо.
– Не передразнивай. Бери в операционную. В чем проблема? Соперируете с Агейкиным. Агейкин! Кончай спать. Работа есть.
– Евгений Львович, отказывается. Больной отказывается.
– Ну и дурак. Он дурак. Уговори. Ты же доктор.
– He хочет. Уговаривал.
– Клади в отделение. Разберемся.
Мишкин пошел к больному как тяжелая артиллерия. Как правило, после его разговора больные сдавались.
Больной лежит не шевелится. Лицо осунувшееся. Глаза запавшие. Стонет.
– Здравствуйте. Что случилось?
– Болит, профессор.
– Я не профессор, даже не кандидат, а потому на лишние слова время не тратьте. Когда заболели?
– Часов шесть назад. Как ножом в живот ударило.
Врачу всегда приятно, когда больные рассказывают классически, как написано в учебнике, как доктор и готов услышать. Мишкин удовлетворенно и как бы призывая и их быть свидетелями правильности и могущественности медицины поглядел на больных. Но они не оценили классики.
Живот при дыхании не двигался – тверд как доска. Чистый учебник.
– Язва давно у вас?
– Лет двадцать.
Дальше выяснять особенно Мишкин не стал. Все ясно. Он погладил больного по руке и сказал:
– Не волнуйтесь, все будет в порядке. Сейчас сделаем операцию, и все будет в порядке.
– Нет, доктор. Не надо делать операции. Пройдет.
– Да вы что! Пройдет. У вас уже перитонит. Шесть часов прошло. Больше. Тянуть нельзя. Под наркозом же – все будет в порядке, не бойтесь.
– Мне говорили, лечить надо, оперировать не надо. – Больной говорил с трудом, перемежая слова стонами; но говорил и спорил, возражал.
– А оперировать – не лечить! Кто говорил?
– Профессор Семин меня лечил. Он говорил – не надо.
– Мы… Вы и так время потеряли. Не надо спорить. Надо срочно оперировать.
– Нет.
– Умрете.
– Нет. – Обычно при этом заболевании больные не спорят – слишком больно. Но никогда не бывает «всегда». Вот и этот больной отказывался для своего состояния слишком многословно. – Нет, доктор, профессор обсуждал со мной возможность операции: говорил, полечим пока.
– Но он же вас сегодня не видал. Он кто – терапевт, хирург?
– Семин – хирург. Вот в том-то и дело, что не видал. Мы звонили ему, звонили, а его нет. Воскресенье. Лето. На даче, наверное.
– Ну, все равно надо оперировать.
– Доктор, мне очень тяжело говорить. Больно очень. Помогите. Снимите боль. А я вынужден отбиваться от вас. Где же ваш гуманизм? Профессор Семин, надеюсь, достаточно понимает. Надеюсь, он авторитет и для вас. Больно мне!
Мишкин начал раздражаться. По правде говоря, его удивляло такое многословие. Больным с прободной язвой не до разговоров. Он опять сел и стал щупать живот.
– Да что вы, в конце концов! Я ответственно вам говорю – тянуть нельзя, надо оперировать срочно. Умрете.
– Мне больно. Я, наконец, требую обезболивания.
– Кем вы работаете?
– Я занимаюсь экономикой и планированием нашего хозяйства. Что-то я понимаю!
– Хорошо. Пусть жена ваша, если хотите, звонит кому угодно. Скажите ей. Подождем еще минут двадцать. – В раздражении Мишкин поднялся с кровати резко. Благодаря его росту раздражение проявилось в быстром, дальнем и скором отлете головы кверху от больного. Больной с удивлением резко перевел глаза под потолок. – Пусть звонит. Где жена?
Мишкин вышел в коридор. К нему подошла жена:
– Ну, что делать будем, доктор? Он так страдает.
– Конечно. Но он не хочет оперироваться. А надо срочно. У него язва лопнула. Он не хочет! Вы должны его уговорить.
– Как же я могу уговорить? Он же взрослый человек.
– Как хотите. Он умрет у вас. Или у нас, если хотите. Идите к нему и решайте. Все. Не тяните только сейчас.
– Его лечил профессор Семин…
– Знаю. Но профессор не сегодня его лечил. Такого же с ним никогда еще не было.
– Он очень верит профессору.
– Не тяните время, идите к нему договаривайтесь. Мишкин пошел к себе в кабинет. Следом пришли Игорь Иванович и Лев Павлович.
– Ну и пусть. Я для него, конечно, не авторитет. Он у профессоров лечится. А я какой-то врачишка без регалий. А ведь как быдло считает, как люмпен: хирургу – ему бы только резать. А у него перитонит уже. Хоть бы действительно нашелся какой-нибудь профессор. Он бы согласился. Нельзя же тянуть дальше. Да пусть жена любому профессору позвонит. Лева, пойди подскажи ей какого-нибудь профессора. А то еще думать будут, Бог знает, сколько времени. Пойди, подскажи.
– Какого?
– Любого. Был бы в чинах. Из любого института. Время жалко.
Мишкин сел на подоконник. Солнце стало жарить в спину.
– Спички есть? – Игорь дал огня. – Черт его знает. Я представляю, Игорь, своего деда или прадеда, который подходил к больному, садился рядом с кроватью в кресло, которое ему подвигали, а не на кровать, как я, верста, превращающаяся в зигзаг, брал больного за руку, вынимал из кармана часы, щелкал крышкой; и это вот лицедейство, этот ритуал, шаманский трюк сразу ставил больного и врача на разные уровни. Врач сразу же становился начальником, даже если больной император. А я! Ворвался в палату, сел на кровать, без особых разговоров сразу стал щупать и что-то скороспело изрекать – никаких ритуалов. Я ему ровня, коллега – в лучшем случае. Мы уравнены. Я могу его поразить только ростом, от которого я сам уже давно устал. Конечно, я могу купить карманные часы, даже, наверное, сделаю это, но как у деда… я никогда не смогу.
В конце этого вопля вошел Лев Павлович и с ходу, так сказать, не перестраивая боевых порядков, включился в беседу:
– Да, вот раньше земские врачи, говорят! Они были покрепче нас. Говорят, одними своими знаниями, руками, глазами…
– Ушами, – поддакнул Мишкин.
– Да, ушами. Все могли – и диагноз поставить, и лечить.
– И ногами?
– Что?
– Что банальности балаболишь? Люди они были хорошие, понял, люди. А любой самый средний врач сегодня намного сильнее самого хорошего врача прошлого. В общем, сильнее, лечить будет успешнее. Медицина ушла больно далеко. Ну, что жена?
Звонит?
– Звонит. Ничего я не подсказывал ей – у нее целый список профессоров. Кто-то ей по телефону сообщил. А мужик-то допоется. Доходит, по-моему.
Игорь Иванович. Да! Евгений Львович! Совсем забыл. Звонила Марина Васильевна утром, просила напомнить, что завтра нашей больнице сдавать нормы ГТО. Надо максимальное количество людей завтра к девяти часам утра.
Мишкин раскрыл рот. Снова закрыл.
– ГТО сдавать?! Я лично оперировать буду и никого не буду гнать.
– А не будете гнать, никто и не пойдет.
– А это пусть работают общественные организации – им списки в райздрав сдавать после, не мне.
Агейкин. Никто не хочет.
Мишкин. Вестимо.
Илющенко. Надо же! Из райздрава вчера звонили, чтоб все вышли до пятидесяти лет. Агейкин. Побегаем.
Мишкин посмотрел на Илющенко и протянул в его сторону руку, скрученную в виде фиги:
– Вот я побегу. У меня операция с утра. Агейкин. А что вы кричите? Услышат.
Мишкин. И что? Когда наконец этот больной согласится? И он будет умирать, и мы вместе с ним. Пошли.
Все втроем пошли. Больной, естественно, в палате. Жены нет.
– А жена звонит?
– Да, наверное. Никого нет. Воскресенье, знаете ли. Очень мне жаль, что нет профессора Семина.
«Господи, при таких болях и такое многословие и цветистость», – опять подумал Мишкин и вслух:
– Надо оперироваться. – И опять подумал: «Возвратная форма этого глагола смешна».
