Михаил Салтыков-Щедрин - Том 1. Проза, рецензии, стихотворения 1840-1849
То же молчание.
— Зачем же вы не хотите отвечать мне, зачем хотите вы мучить меня?
И он взглянул на Веру Александровну; скрестив на груди руки, едва дыша, смотрела она на него, как будто умоляя пощадить ее слабость; на глазах ее дрожали слезы. Нажимов остановился; измученный, истомленный неимоверною внутреннею борьбою, в изнеможении прислонился он к перекладине, приложив руку к горевшему лбу.
— Бедные мы, неразумные люди! — сказал он едва внятно, — мало мы мучимся, мало страдаем мы в жизни! мы сами, как дети, спешим затоптать в грязь наше счастие… Целую жизнь мы ждем: вот наступит наконец эта давно желанная минута, мы терпеливо сносим все лишения, все преследования… и вот эта минута наступила, а мы тешим себя какими-то пугалами, мы сами отворачиваемся от счастия, сами отталкиваем его от себя…
И он взял ее за руку и хотел привлечь к себе, но она сделала над собою отчаянное усилие и вырвала руку свою.
— Так вы не любите меня? — сказал он почти умоляющим голосом, — зачем же не скажете вы мне прямо, что это невозможное мечтание, зачем же заставляете вы страдать меня, Вера Александровна!
— Что же мне делать, что делать мне! научите меня, — отвечала она прерывающимся голосом.
— Скажите раз навсегда, любите вы меня или нет…
— Да что же мне говорить вам: ведь вы видите…
— Зачем же вы хотите противиться этой любви, зачем же вы мучите и себя, и меня…
— Зачем?.. — отвечала она и вдруг вздрогнула: бедная женщина позабылась в чаду восторженной любви своей и теперь только что вспомнила, что дома, может быть, думает об ней муж, что, может быть, в эту самую минуту ждет он ее с грозным вопросом: где ты была? Что ответит она ему? какими глазами посмотрит на него? А он между тем так любил ее, он холил и лелеял ее, как любимое дитя своего сердца.
— Зачем? — повторила она с горькою ирониею, — пойдемте домой: там вы увидите зачем!
И она не пошла, а скорее побежала по дороге к дому, так что Нажимов едва успевал следовать за нею.
— Вероятно, я буду иметь удовольствие видеть там Василия Дмитриевича, — сказал он, иронически усмехаясь.
— Да, он, может быть, приехал; идемте, идемте скорее, Николай Иванович.
— О, да как вы спешите, Вера Александровна! вероятно, это оно, это страшное «зачем», которое так пугает вашу добродетель?
Вера Александровна остановилась.
— Как же вы-то, — сказала она, — не имеете в сердце своем столько сожаления, чтобы не мучить меня подобными вопросами! разве вы не видите, что я ничего не могу, что я скована, связана…
— Да… вы скованы, вы связаны, Вера Александровна! я говорил, что мы сами отпираемся от счастия, что сами создаем себе какие-то призраки… и после того еще жалуемся на жизнь, говорим, что нам вздохнуть свободно нельзя… Бедные, жалкие мы люди…
— Да ведь <я> принадлежу другому, и этот другой меня любит… понимаете ли вы меня, Николай Иванович? ведь он меня любит, ведь во мне все его надежды, вся его жизнь…
— А вы?.. вы любите его?
Вера Александровна не отвечала.
— Зачем же вы мучите себя? он любит вас! да виноваты ли вы, что он любит вас! хороша любовь, которая имеет результатом только несчастие любимого предмета! Дело не в том, любит ли он вас или нет, а в том, что вы-то его не любите. Он любит! а я разве не люблю вас?
— Да ведь я женщина, Николай Иванович! разве вы не чувствуете, что в одном этом слове заключается мое вечное осуждение, если я позволю сердцу своему раскрыться для какого-нибудь другого чувства, кроме чувства обязанности и слепого повиновения?..
— Так вы просто боитесь?
— О, в вас нет жалости, Николай Иванович! вы не видите ничего, кроме себя, вы не слышите никакого голоса, кроме голоса своего эгоизма…
— Так вы непременно хотите идти по пути добродетели, Вера Александровна? — спросил он насмешливо.
Она молчала.
— Так нет для меня никакой надежды?
То же молчание.
— Жалкие, несчастные мы люди! — повторил со вздохом Николай Иванович, — ну, так пойдемте же по пути к добродетели, Вера Александровна.
Первое лицо, которое они встретили, подходя к дому, был Немиров. Он стоял на балконе и, казалось, давно уже ждал их. Лицо его было несколько бледнее обыкновенного, но, впрочем, ни в одной черте его не было видно ни малейшего следа волнения или гнева; как всегда, оно было спокойно и серьезно, как всегда, оно выражало необыкновенную доброту и ясность. Немного поодаль стояла Варенька с заплаканными глазами; Александра Петровича, по-видимому, не было дома.
— О, да как вы загулялись сегодня! — сказал он, подходя
к Вере Александровне и взяв ее за руку.
Вера Александровна ничего не отвечала; но, чувствуя прикосновение руки мужа, она судорожно сжала ее в своих и быстро поднесла ее к губам.
— А ведь ты можешь простудиться, Вера, — продолжал Василий Дмитриевич, — теперь сыро… Николай Иванович, как это вы не напомнили ей, что поздно? право, в другой раз я буду на вас в претензии.
Варя сердито взглянула на Нажимова.
— Это все вы виноваты, Николай Иванович, — сказала она, — а между тем Веру бранят.
— А Варя все плакала без вас, — начал снова Немиров, — такая, право, странная! Уж бог знает, чего ей не чудилось! и потонули-то вы, и заблудились… ну, да слава богу, все, кажется, благополучно…
Но никто не отвечал на слова Василия Дмитриевича; это молчание длилось несколько секунд и наконец становилось тягостным, Немиров чувствовал, что на нем одном лежала обязанность вывести всех действующих лиц этой маленькой драмы из затруднительного положения, и потому как ни тягостно было ему самому притворствовать и казаться равнодушным, но он и на этот раз решился пожертвовать собою.
— О, да какие вы все сегодня угрюмые! — сказал он шутя, — а ведь это все вы, Николай Иванович! право, вы совсем испортили у меня Веру своими философскими разговорами: прежде она у меня была такая резвая, веселая, а нынче… Да что с тобою, друг мой, — продолжал он, обращаясь к жене, — ты что-то бледна сегодня: уж не больна ли ты? Пойдемте-ка в комнату… Варя, скажи, чтобы подали самовар поскорее.
— Вы меня извините, Василий Дмитриевич, — сказал Нажимов, — а мне пора вас оставить: я и без того уж запоздал, а между тем обещался прийти ночевать у одних знакомых в первом Парголове…
— Да напейтесь хоть чаю с нами…
— Ах, боже мой! да зачем же вы удерживаете, братец, Николая Ивановича, — сказала Варя довольно сухо, — вы видите, что уж поздно, и Вера больна…
Василий Дмитриевич взглянул на нее и покачал головою.
— Вы видите, что мое присутствие здесь неприятно для некоторых лиц, — сказал насмешливо Нажимов, — а я бы не желал быть кому-нибудь в тягость…
— Как вам угодно, Николай Иванович, я не могу вас удерживать; впрочем, я надеюсь, что вы смотрите на слова Вари, как на выражение досады, весьма извинительной после тех беспокойств, которые испытала она во время вашего отсутствия.
— Совсем нет, совсем нет, вы ошибаетесь, братец, — начала было Варя, но Нажимов не дал ей кончить.
— Пожалуйста, не трудитесь объяснять, Варвара Александровна, я и без объяснений очень хорошо понимаю, что всегда имел привилегию возбуждать вашу антипатию.
Николай Иванович поклонился и ушел; Вера Александровна с мужем вошли между тем в комнату. Между тем, отошедши несколько шагов, Нажимов услышал, что кто-то назвал его по имени; он обернулся: перед ним стояла Варя.
— Я надеюсь, Николай Иванович, — сказала она твердым голосом, — что вперед мы не будем уж иметь удовольствия видеть вас.
— А вы очень этому рады?
— Да, я желала бы этого…
— А если я не исполню вашего желания?
— Не думаю; а впрочем, тогда вас будет об этом же самом просить папенька.
— Вы от себя или от других изъявляете мне это желание?
— Вы видели, что я не имела еще времени ни с кем переговорить об этом.
— Бывают разные обстоятельства, бывают некоторые незаметные движения…
— Вы полагаете, Николай Иванович?
— Да… маленькие семейные знаки… а впрочем, если для сохранения добродетели вашей сестрицы достаточно моего отсутствия, я с удовольствием исполню вашу просьбу…
— Для добродетели Веры решительно все равно, будете ли вы ездить к нам или нет.
— Так какое же вы имеете право вмешиваться в чужие дела, Варвара Александровна?
— А какое право имеете вы расстроивать чужое спокойствие?
Николай Иванович задумался.
— Стало быть, все-таки мое отсутствие, — сказал он с насмешкою, — вещь далеко не так равнодушная для добродетели Веры Александровны.
Варя побледнела; из робкой неопытной девочки она вдруг выросла и сделалась женщиной в полном смысле этого слова.
— Вы низкий человек! — сказала она, — прежде я имела к вам антипатию, теперь я презираю вас.
