Александр Пушкин - Старые годы
— В Зимний дом! — гаркнули кайдуки, и сани покатились на Неву. Вице-президент с членами воротились в присутствие. Канцелярия снова принялась за дело. Вошел Зыбин, потребовал коллегиального фискала и занялся справками, какие ему по сей Коллегии учинить надлежало. Не прошло и получаса, вошла в канцелярию Ландышева с сыном.
— Господин секретарь, — сказал Зыбин, — кончился прием в гвардию?
— Вчерашнего числа, ваше высокородие!
— Так что же будет теперь с теми, которые записаться опоздали?
— По указу, ваше высокородие, в солдаты в полевые полки без выслуги.
— И уж никакого помилования не указано?
— Господин президент, его светлость, решить вчера соблагоизволил, что если будут в явке какие из дворян, то принимать их в Ингерманландский его светлости полк, как сказано о гвардии.
— Значит, с выслугой?
— Точно так, ваше высокородие!
— Так запишите солдатом в этот полк дворянина Ландышева из недорослей.
— Надо его в присутствие представить, ваше высокородие! Годен ли еще на службу или нет? Может быть, забракуют.
— Уж коли ты годен, батюшка, — осерчав, сказала Варвара Сергеевна, — так уж, верно, моего Володю не забракуют. Пойдем, где твое присутствие?
— Уймись, Варвара Сергеевна! Тут перед лицом государя не шутят! В ответе будешь!
— Пожалуй сюда, — сказал обер-секретарь, отворив двери присутствия.
— Недоросль Ландышев!
Варвара Сергеевна хотела идти за сыном, но сторож удержал ее. Она хотела было приступить к приличной разделке, но в присутствии послышались голоса: «Годен, годен!»
Обер-секретарь вывел Володю из присутствия и сказал:
— Годен! Написать указ в Ингерманландский полк! А тебе, Ландышев, явиться в полковую канцелярию с этим самым указом скорости ради. До зари успеешь.
В одно мгновение указ был написан, переписан и подписан, и Ландышев отправился с Варварой Сергеевной в полковую канцелярию. Адъютант прочел указ, позвал вестового и приказал проводить нового рекрута к сержанту Ефимову. Варвара Сергеевна последовала за сыном.
Сержант Ефимов был из старых дворян, но служба уничтожила в нем в немногие годы всю излишнюю спесь. Что он был дворянин, это можно было заметить только из речей его, отличавшихся, особенно в то время, крайним учтивством и хорошим штилем. Взглянув на матушку и на сынка и прочитав указ, он угадал всю историю Ландышевых и поспешил расторгнуть союз невежества противу службы.
— Молодец! — сказал Ефимов, глядя на Володю.
— Дай Бог тебе при будущем баллотировании моего места. Только мешкать нечего. Сегодня же мы тебя в строй поставим. Ты не даточный. Ты дворянин. Раз поглядишь и смекнешь делом. Ступай в артель! А ты, матушка, ступай с Богом домой да молись, чтобы сынок скорее ранги офицерской дослужился. Годок, другой пусть поживет солдатом. Чудо, матушка, житье наше солдатское! И кости, и душа выпрямятся. И больно, да весело, и голодно и холодно, да погрустить некогда. Благо еще, что в пехоту попал, а в драгунах двух скотин на шею тебе навяжут, самого себя да лошадь. Возись! Прощенья просим, сударыня, изволь идти домой. Нам, служивым людям, и поговорить нельзя. Выправкой надо заняться.
— Как домой? А Володя?
— Володимер в роте останется.
— А я на ваши руки, что ли, его оставлю?
— Да хоть и на мою руку. Тяжела маленько, да пусть беды не накликает. Обойдется без побоев.
— Побои! Да чтобы я позволила моего ребенка бить! А когти-то на что.
— Э, матушка! У нас взятки-гладки! Коли добром идти домой не хочешь, так мы и поневолим. Кликни, Еремей, Иванова да проведи барыню до саней. А мне некогда. Сбор бьют. Пойдем, Ландышев.
И, взяв за руку Володю, Ефимов вышел. Его сменили конюх Ерема да Иван из Кудиновки. Ландышева не узнала своих людей, но они узнали добрую барыню и на обоих нашел какой-то столбняк. Ни туда, ни сюда.
— Вперед, Ерема!
— Ступай ты, Иван!
— Бери барыню!
— Не смею!
— Да и я не смею!
— А как ее того, с сердцов, да по-старому, на конюшню пошлет!
— Будь что будет, слушай указа! — И, перекрестясь, Ерема схватил барыню за руку и потащил к дверям. Но Иван стоял неподвижно, опустив глаза, и не мог выговорить слова.
— Ах вы, холопские хари! — кричала Варвара Сергеевна. — Да я на вас моему хозяину пожалуюсь, а он, вы знаете, обер-фискал Питербурхской губернии, а не то в Сенат пойду, во дворец, к государю.
— Не слушай никаких угроз. Тащи ее вон! — раздался из другой избы голос учтивого Ефимова. И Иван как будто проснулся, перекрестился и помог Ереме вытолкать Ландышеву.
Оба солдата воротились с почетными знаками кровопролитного сражения. У Еремы был оцарапан нос, У Ивана на правой щеке приметны были следы пяти пальцев. Варвара Сергеевна бегала вокруг избы, стучала в окна, изливала проклятия и заклинания, надломала двери, и этот последний подвиг был причиною, что офицер по докладу сержанта должен был выслать противу Ландышевой, осадившей артельную избу Ингерманландского полка, отряд войска с ружьями. В этой экспедиции участвовал и наш Иван. По данной инструкции военные операции сего отряда имели целью проводить Ландышеву до дому, объявить о ее поведении полиции и обязать ее подпиской не являться без зова на территорию Ингерманландского полка. Вся дворня высыпала навстречу Варваре Сергеевне, подходившей к дому, как пушка, под конвоем. Сам обер-фискал взялся исполнить долг полиции и, приведя Варвару Сергеевну в гостиную, требовал означенной подписки.
— Батюшка Алексей Степаныч! Вороти мне сына! Пусть лучше умрет, да на моих руках! Я его никогда не увижу! Это ведь не полк, батюшка, это просто волчья яма, западня на дворян! Приколют его, Володю моего, али как ни есть изведут! Видела я их всех! По рожам видно, что разбойники!
— Не изволь поносить добрых и верных слуг царских! В ответе будешь, в суд позовут! Я сам по должности донесу на тебя государю. Лучше вот садись да расписку подай.
— Что ты, батюшка! За кого ты меня это принимаешь! Что я, не дворянка, что ли? Бездомная какая? Дьякова жена! Не обижай, ваше высокородие! Не доводи до стыда! Целый уезд смеяться будет.
— И поделом! Пусть посмеется, а ты расписку подай.
— Да ты, батюшка, в толк возьми, что я дворянка! Как же я писать-то буду.
— Так и пиши: такая-то дворянка Ландышева.
— Да я писать не умею, понимаешь ли, потому что я дворянка. Вели крикнуть Ефремыча, на то же я его, болвана, и держу, чтобы за меня и за Володю отписывался. А без того стала бы я на дворе кормить такого пьяницу.
— Ну, коли так, — сказал Зыбин, — так я за тебя расписку дам, а ты руку приложи.
Зыбин написал что-то, перевернул перо, обмакнул в чернила, вымарал руку Варваре Сергеевне и прижал руку к бумаге.
— Вот так! — сказал Зыбин. — Это у нас лучше клятвы. Не исполнишь, в чем руку приложила, рука отсохнет. — И ушел с бумагой.
— Стыд! Срам! Позор! Поношение! — кричала Варвара Сергеевна.
— Эй, Ефремыч, Палашка, Кирюшка… и проч. — Но никто не являлся, все были на улице. Там происходила сцена совершенно другого рода. На шее Ивана Иванова висела Домна. Вся дворня несмотря на черствую уничиженную свою натуру плакала, глядя на обрадованную Домну. Солдаты, облокотись на ружья, любовно и завистливо глядели на счастливца, потому что Домна и в худобе своей была такова, что каждому в нос кинется. Иван онемел от радости, но службы не забывал и, хотя без особенных усилий, все, однако же, будто отталкивал Домну. В это время вышел обер-фискал и спросил:
— А кто у вас старший?
— Я, — решительно сказал Иван и оттолкнул Домну.
Несчастная упала наземь и залилась горькими слезами.
— Что это значит? — спросил Зыбин.
Иван вытянулся и в виде рапорта доложил обо всем его высокородию.
— Всякий человек — человек, — заключил Иван, — да я все-таки не мог к ней по-старому ласкаться, а люблю ее пуще прежнего.
— Почему же ты не приласкался к ней, когда она такая добрая и прикладная девушка?
— А потому, ваше высокородие, что я дал присягу его царскому величеству быть добрым и прикладным солдатом. Служба в мундире, а сердце под мундиром. Что сверху, то и впереди. А вот как командир скажет «вольно», я и отпрошусь… Тогда Доня за мною ласкаться не поспеет!
— Добрый и верный раб! — сказал Зыбин. — Над многими тя государь поставит! А теперь отнеси при рапорте кому будет следовать эту расписку. Ступай с Богом! Я тебя не забуду.
VIII. АРТЕЛЬ
После толиких превратностей, обид и злоключений натура Варвары Сергеевны спешила. Ландышева возлегла на одре болезни. Нигде и ни в ком сострадания или помощи. Люди всегда были неисправны; обер-фискал привозил ей доктора, но он был из немцев. В первый раз она чуть не умерла от ужаса, во второй приезд (видно, ей было полегче) выбранила и Зыбина, и лекаря. Но когда Зыбин прибежал к обыкновенному своему средству и пугнул судом за ослушание, Варвара Сергеевна согласилась исполнить приказания доктора. Первая банка микстуры разбилась об нечесаное чело Парашки, которая и была наказана за то, что разбила банку с заморской отравой. Вторая банка была влита в горло домашней собаки, и как несчастное животное от того околело, тогда Ландышева пришла в неистовство, и Зыбин поневоле должен был отречься от обязанностей человеколюбия. Володя приходил только по воскресеньям, но он не приносил больной ни малейшего утешения; требовал денег, всякий раз получал их и уходил почти опрометью. Служба весьма понравилась ему, потому что за болезнию Ефимова должность сержанта по старшинству исправлял солдат Коницын, из дворян, такой же недоросль, такой же матушкин сынок, как и Володя, с большею только опытностию в разврате. В артели завелись игра, пьянство и другие шалости. Дворяне не якшались с даточными, а те служили да служили. Чудное дело! Несмотря на свою эмансипацию, Иван уважал в Володе прежнего барина, служил ему как крепостной, чистил ему амуницию, одевал, исправлял должность буфетчика и маркитанта, терпел от него ругательства, даже побои. Однажды ввечеру, когда дворяне со всего Ингерманландского полка от непомерного употребления наливок, сосланных со всех концов России заботливыми матушками, пришли в экстаз и стали хвалиться своими любовными похождениями, Ландышев с важностью стал рассказывать о своих подвигах.
