Ал Малышкин - Люди из захолустья
Да селение вовсе и не потухало. Под толсто нависшими соломенными крышами затеплились огоньки. Над базаром установилось полымя от электрического фонаря. Электричество провели здесь недавно, уже без Соустина.
Ему показали, наконец, Васянину избу. Вся она снаружи, кроме окошек, хозяйственно укутана снопами и походила на деда, заросшего бородой до самых глаз. Васяня выскочил на стук. Он радостно снял шапку, да так и не надевал, пока бережно вел за собой гостя,- Соустину вспомнилась при этом льстивая почтительность сестры и Поли: несомненно, у мшанских таилось преувеличенное, фантастическое представление о его служебном положении и могуществе.
Едва не запнулся о подворотню, за которой начинался темный - с первого шагу ни зги не видно - дворик. Заботливо ощупал в кармане литр, приготовленный с умыслом для откровенного разговора. Под ногами было мягко и пушисто от соломы. Да и поверху дворик был сплошь укрыт соломой, только в середине оставлено оконце, через которое пробивались звезды. Темно, тепло, как в тулупе за пазухой. "Скотина этак любит",- пояснил Васяня. Из невидимого хлева пофыркивало, помыкивало, въедалось в ноздри густо-сладковатым парным навозом.
Зато в сенях - полная темень, земляные ямы, ногу сломать. Преодолел кое-как и сени.
Половину избы занимала громадная печь; на ней же, видимо, и спали Васяня с женой. Жена, по имени Клава, тотчас подошла, поздоровалась с Соустиным слишком долгим, тесным пожатием руки. Самодельный тусклячок освещал избу. В углу, под тремя крошечными жалкими образками, стол. Васяня примостился около него на облезлом старом сундучке, поставив его ребром, а Соустина устроил на проваленном венском стуле. У низкого оконца на двух кадках была положена доска, так что получилось нечто вроде скамьи, и на ней свалены черепки грязных тарелок, сковорода, пустая квашня, вообще разная рухлядь. У двери на полу бочонок с квасом Васяня хотел было угостить, налить, да оттуда потянулась одна гуща. Под столом терлась, поблеивала ярка, каракулево-шелковистая, черная, с белым пятном на глазу. Кочевье, кочевье...
Васяня со вздохом замысловато пояснил:
- Живу, Николай Филатыч, как пострадавший от стихии.
И он не замедлил поведать Соустину про пожар: как избу охватило огнем враз и погорело два одеяла, две пары полусапожек жениных, из них одна новая, пара Васяниных сапог, кровать,- да мало ли какого добра!
Соустину стало тесно от столь подробного перечисления вещей, не того ему хотелось.
А Васяня продолжал, как он надумал заняться овцами, чтобы поднять новую избу,- сначала своих расторговал, потом чужих перекупил и продал, и вдруг приходит к нему бедняк Кузьма Федорыч с лишением голоса...
Про Кузьму Федорыча Соустин слышал не в первый раз. Поинтересовался у Васяни, кто он такой.
- Кузьма Федорыч-то? Яд, подонок!
Жена накромсала к водке соленых огурцов, подав их на деревянной тарелке. Васяня сказал с похвальбой:
- Это моя Клава.
Она притенила красивые ресницы, и по ним проблеснуло что-то себялюбивое, бесстыжее и привыкшее к баловству. Не мужицкая то была жена... И Васяня перехватил погорячевший взгляд Соустина. Нарочно, напоказ обнял Клаву с какой-то неприязностью, жадностью и ласково оттолкнул от стола в полутьму.
Он настоял на своем, налил и Соустину, выпил с удовольствием.
- А вы, Николай Филатыч, в Кремле там живете? Так, ага...
Соустин спросил:
- А как у вас с колхозом, Васяня?
Васяня отвел глаза, выровнял пальцами трескучий, смрадный фитилек коптилки.
- Советское электричество,- сказал он и вздохнул.- Скоро, Николай Филатыч, и до лучинки, может быть, дойдем... А про колхоз какой разговор! Выдали колхозникам по пуду овса да по пятнадцать рублей деньгами,- разве на это проживешь? Вы так высчитывайте: на одну душу соберет себе мужичок сорок девять пудов, да расходу скостить двадцать пять пудов, останется чистых двадцать четыре пуда. А ведь они, эти пуды, нужны, чтобы справить чесанки сыну к свадьбе... Или захочет мужичок, продаст коровку, овцу, выручит рублей двести, справит сыну пиджак, гармонью, чесанки... А в колхозе где он возьмет?
И дальше снова что-то такое про сапоги, про самовар, про пиджак и особенно про чесанки. "Какое нудное, мелочно-вещевое мышление,- подумалось Соустину,- без перспектив, без зари на завтрашнем горизонте, рассчитанное только на узкий мир вот такой избы..." Тысяча пылких выспренних возражений, к тому же разоряемых хмелем, теснилась у него на языке, но Васяня пока не давал говорить. Васяня сладостно, уязвленно пьянел.
- ...Но лишение они, конечно, с меня сложили, как я есть самый бедняк: у Клавки вон рубашки на сменку и то нету... Клава, поди сюда, выпей!крикнул он.
Женщина послушно появилась из полутьмы, села за стол с лунатической, застыло-змеящейся улыбкой.
- Я, Николай Филатыч, с гвоздя, с пустого места избу себе осилил, и я не то еще могу раздуть! Вон Петруша ваш в Красногорск ускребся и действует, а которые в Дюшамбе на пустые земли бегут... Что же, и в Дюшамбе хуже здешнего не будет. А колхоз - это значит, мы будем пахать, а они ручками махать. Да кто они-то, Николай Филатыч! Будь это правильные, ученые, вроде вас... вы вон через сколько лет вспомнили, зашли, не побрезговали на наше бедняцкое житьишко. Эх!
Васяня схватил его руку, потянулся,- должно быть, поцеловаться захотел, но Соустин уклонился. Тогда Васяня навзрыд занес: "Ах ты, доля, моя доля, доля бедняка..." Пел он чувствительно, с оханьем, с затяжными остановками, но, не докончив и первого куплета, замотал головой и заскрипел зубами так пронзительно, так мрачно, что у Соустина морозом подрало по спине.
А Клава тем временем неслышно выпила и хрупала огурец, выпячивая мокрые, лакомые губы. Потом Васяня попросил и ее попеть - тоже не без явной горделивости, и Клава, вытерев губы, спела: "Ты сидишь у камина и сымо-тришь с тоской..." Васяня подтягивал легонько. Иногда она вскидывала на Соустина свой взгляд, темный, длительный, как бы из глубины своей посылающий ему этот страдальческий любовный романс, и тогда Соустин, в странной покорности, не мог оторвать глаз от нее. У ног его. ярка тихо блеяла. Подошла толстая, лохматая, грустная овца Катька и, кормя дочь, завороженно глядела на поющих людей.
Потом и Соустина настала очередь порассказать кое о чем, и разговор вернулся к тому же - к колхозу. Речь у Соустина полилась воодушевленно, чересчур даже воодушевленно, с каким-то злобным огоньком, с отчаянным, самоспасительным желаньем непременно перечить кому-то, не одному Васяне... Сидел в окоснелых полупотемках, говорил. Да, он верил в конечное превосходство, и великую воспитательную, переделывающую силу обобществленного труда, в новое, непреложно-ясное мужицкое будущее, из которого будут начисто выметены остатки полузвериного житья, косноязычия, темноты... Правда, не все тут ему представлялось отчетливо, он, кажется, путал несколько колхозы с коммуной, и получалось, у него что-то чересчур без задоринки налаженное, завидно-уютное, благополучное...
Васяня, выслушав его с сонным, но напряженно-учтивым вниманием, завосторгался:
- В такой колхоз все бы пошли без разговоров. Кому в тепле да в свете жить не захочется! И тут же горестно вспомнил:
- К нам вот намедни рабочие приезжали, уговаривали. Один выступил, зачал обрисовывать таким сладким голоском: "Товарищи, пойдем в колхоз, и будут тогда у нас свои курочки, свое маслице, свои яички!" - Да, у вас-то они будут, а у нас?
Рассказывал он как-то заученно: видно, не раз эти слова говаривал. Потом приблизил к Соустину подмигивающие по-свойски и где-то в глубине глумливые глаза.
И Соустину вдруг открылся смысл этой нарочной, неестественной избы-кочевья, с притворной, как на сцене, раскиданной рухлядью, с недопроданной яркой, этих потемок, тягостных и подозрительных, как омут, этой нездешней Клавы, то и дело страстно расширяющей на гостя свои глаза. И сам Васяня явно имел на него какие-то виды... Опасливое чувство охватило Соустина,- так он остерегался когда-то сыпняка... Васяня, словно учуяв его состояние, вдруг вскочил размашисто.
- Пойдем-ка, Николай Филатыч, на ветерок, тут недалеко свадьбу играют. Очень интересно будет на это невежество посмотреть!
По темной улице сыпало метелью, звезды заволокло; избы спали, нахлобучив на себя сугробные крыши, укутавшись в снопы, наглухо отгородившись друг от друга. Но некая нестихающая судорога пробегала сквозь них,- так виднелось неотвязно после Васяниной избы. И на пороге женщина простирала на прощанье руки с тусклячком. "Да не студи горницу!" - закричал на нее Васяня. По дороге рассказал кое-что Соустину - опять по-свойски, на ухо,- про Кузьму Федорыча, рассказал и про Бутырина - пастушонка, который будто для грабиловки забрал чужие дома, хозяев повыгнал и один такой дом купил себе, а другой сестре: стоит тысячу, а он за полтораста. "Где же она, власть-то?" Соустин стесненно молчал.
